Мемуары Дьявола

За мной прибежала, запыхавшись, горничная; обернувшись к ней, я спросила огорошенно:

— Что это?

— О Господи, сударыня, да это происходит ровным счетом каждый день с тех пор, как вы заболели, всю неделю!

— И мой муж там?

— Да, сударыня.

— И отец?

— Господин маркиз у них заводила. — Девушка опустила глаза.

Конечно, Эдуард, если бы женщина рассказывала, как ей пришлось броситься между мужем и отцом, в грудь которого первый нацелился кинжалом, то про нее можно было бы сказать, что на ее долю выпало одно из самых ужасных на свете несчастий, и тем не менее это несчастье и на тысячу лье не приблизилось бы к обрушившемуся на меня горю. При всей моей уверенности в страшных планах Гийома я не имела ни малейшей возможности помешать им. Ибо, каким образом я, слабая женщина, могла воспрепятствовать оргиям, которые, я в этом не сомневалась, были не чем иным, как умышленным убийством? Разве могла я, родная дочь, сказать отцу: «Жизнью человека, легко дающего вовлечь себя во всяческие излишества и безумства, злоупотребляют с целью прикончить его, как лишнего и слишком долго живущего»? Возможно, другая на моем месте, посильнее меня, потеряла бы рассудок, если бы только представила, до чего доведет этот ужас. Возможно также, другая, похрабрее, чем я, и посмела бы признаться мужу, что знает о его планах, или же рассказать отцу о том, как его убивают, используя его же пороки. Но я не сумела. Вернувшись в свою комнату, я почувствовала себя еще хуже, чем раньше, но огромное желание излечиться помогло мне куда больше лекарств. Долгие бессонные ночи я мучительно думала, как спасти отца, и пришла к выводу, что самым верным было бы открыть ему правду; но, признав это, я не решалась взять на себя бремя столь ответственного поступка. Вам, наверное, не понять малодушия, которое охватывает некоторые сердца перед любым действием, требующим малейшей отваги. Возможно, вы встречали в своей жизни трусов, настолько малодушных, что даже кровное оскорбление не заставляет их пренебречь опасностью, даже возможная гибель не возбуждает в достаточной степени, чтобы сделать над собой усилие и спасти собственную жизнь; я чувствовала себя перед волевым решением, как человек, на которого направлено острие шпаги или дуло пистолета. Я хотела выздороветь и выздоровела; но не для того, чтобы устрашить мужа или предупредить отца, а чтобы встать между ними и попытаться отвести беду.

Вот так, Эдуард, я взяла на себя незавидную роль — участвовать в разгульных сборищах, пробуя изменить их характер своим присутствием. Под предлогом заботы о здоровье батюшки я иногда позволяла себе тихие замечания, опасаясь, что они покажутся ему не совсем почтительными, и ужасаясь при мысли, что Гийом раскусит мой замысел. Я дрожала, когда они куда-нибудь уезжали и когда они оставались дома. Если отец садился в экипаж, я с тревогой смотрела на этот экипаж, если же он отправлялся на прогулку верхом, я боялась лошадей. Я сопровождала его повсюду, куда только могла; была рядом и на охоте, надоедая глупыми расспросами об особенностях поведения диких животных, и за столом, не давая выпить лишней рюмки. Как рассказать вам об этом? Целых полгода я прожила в беспрерывных тревогах, следя за жертвой и не смея взглянуть в глаза его палачу, наблюдая, как угасает отец, и постепенно отбросив какие-либо сомнения в планах мужа, ибо уж очень старательно он распалял желания несчастного старика. Если б вы видели, как этот человек, столь заносчивый, холодный и любящий повелевать, по-холопски ловил на лету и спешил исполнить малейшие капризы батюшки! Сама предупредительность, сама чарующая внимательность! Конца этому не было видно, но я не отказывалась от поставленной перед собой невеселой задачи, радуясь, когда удавалось отвоевать хоть несколько дней спокойствия и отдыха, и отчаиваясь, когда Гийом выдумывал какой-нибудь новый повод втянуть пожилого человека в свою смертельную игру.

Тем не менее я внутренне готовила себя к тому, что наступит час выбора — или говорить начистоту, или прекращать ставший совершенно бесполезным присмотр за стариком, который к тому же отвергал все мои старания как надоедливую блажь, или молчать и таким образом превратиться в невольную пособницу преступления, или разоблачить его. Пока я колебалась, изнуренный до предела отец и в самом деле тяжко занемог. По роковому совпадению, законопроект об упразднении наследования пэрского титула в тот же самый день был представлен на обсуждение обеим палатам и, судя по газетам, все шло к тому, что он будет принят.

Легко излагать живые факты, Эдуард; но как трудно объяснить те чувства, что приходят к нам из глубин подсознания! В тот час, когда «Монитор» принес нам эту новость, Гийом сидел у постели отца. Чужая душа — потемки, но да переломит Господь перо в моих руках, если я ошибаюсь или лгу: клянусь, что Гийом, кося одним глазом на «Монитор», а другим — на больного, скрупулезно взвешивал, сколько времени понадобится на прения, а затем на ратификацию нового закона, и успеет ли батюшка забрать с собой на тот свет пэрский титул. Зловещая ухмылка блуждала по лицу Гийома во время этого безмолвного созерцания, и сердце мое объяло холодом, когда он наконец ласково обратился к отцу:

— Сущая безделица — это ваше недомогание! Пару денечков полежать, отдохнуть, а послезавтра — небольшая прогулка на свежем воздухе, хор-роший обед, и все пройдет!

В ту минуту я чуть не крикнула отцу: «Это убийство! Вас хотят загнать в могилу!» Но одна из тех расплывчатых надежд, за которые всегда так старается ухватиться малодушие, овладела мной и увлекла в достойное сожаления русло; я опять решила повременить, рассчитывая, что случай принесет спасение, которое в тот момент зависело от одной моей фразы. Я подумала, что сумею обезопасить отца до вступления в силу рокового закона, а после нее Гийом откажется от исполнения преступных замыслов, которые потеряют для него всякий смысл. Я поселилась рядом с отцом, приказав перенести мою кровать в смежный с его опочивальней кабинет, и не смыкая глаз следила за всем происходящим вокруг него. Я сама смешивала успокоительные микстуры, предписанные врачом, охраняла его покой от нежелательных визитов, в общем, превратилась в недремлющего и неумолимого надзирателя. Однако посещениям мужа я никак не могла воспрепятствовать, но, хотя я и была почти уверена, что он не отважится физически посягнуть на жизнь, на страже которой я стояла денно и нощно, я видела, с каким воодушевлением он шел в психическую атаку на последние редуты отцовских сил. Ежедневно и прилежно Гийом зачитывал отцу свежие газеты. Прекрасно зная, какие вопросы особенно волнуют батюшку, он выбирал самые острые дискуссионные статьи — лишь бы вывести его из себя и вызвать на спор. И, всячески поддразнивая отца, он доводил его до белого каления и уходил, только когда несчастный, больной старик падал без сил.

Тщетно я умоляла их избегать в разговорах подобных тем, но хитрый Гийом вовсе не старался рассердить отца ссорами и возражениями; нет, наоборот, он почти во всем с ним соглашался, аплодируя резкой критике отца в адрес самых ненавистных ему политиков и таким образом доводя его до гибельного исступления; отец с нетерпением ожидал свежих новостей, и еще неизвестно, что было опаснее — скрывать от него новости или же позволить Гийому неосторожно излагать их.

Вот так я стояла между палачом и его жертвой, принимая на себя все удары и не имея возможности отвести хоть один из них; я держалась только за счет одной надежды, заставлявшей меня молчать — близился финал всей этой истории с принятием закона, а значит, и конец тому смертоносному эху, которым он отзывался в нашем доме. Законопроект был представлен в верхнюю палату; из предосторожности, о цели которой я и не подозревала, Гийом прельщал отца лживой мыслью, что пэры не утвердят закон, уничтожающий одну из их кровных привилегий. Это заблуждение помогло мне отвоевать несколько дней спокойствия, и последовавшее незначительное улучшение в состоянии больного позволяло надеяться, что размеренный и лишенный бурных встрясок образ жизни несколько восстановит его здоровье. Гийом, казалось, позабыл о своих черных замыслах, не приносил больше газет, говоря, что в них нет ничего интересного, а закон уже давненько не обсуждался.