Мемуары Дьявола

— И никогда не дадите, надеюсь, — сказал барон.

— Я дам его, и очень скоро, брат мой, — возразила Каролина. — Я знаю, что из себя представляет жизнь в миру и сколько в ней лицемерия!

— Бедная моя сестренка, где же вы обретались, где успели составить столь нелестное представление о жизни?

— С того дня, как Софи рассталась со мной, и до сего часа я жила в монастыре.

— И считаете, что знаете мирскую жизнь?

— Вполне достаточно, чтобы не испытывать желания познакомиться с ней поближе, — тяжко вздохнула Каролина; на ее прекрасных голубых глазах, обращенных к небу, показались слезы.

— Как же так? Отдав вас в монастырь, господин Барне счел выполненной волю несчастной Софи?

— Добряк нотариус не мог бы поступить лучше. Вы помните, наверное, госпожу Барне; ее сварливость и грубость не знала границ. И после двух недель, проведенных под ее присмотром, я приняла как спасительное благодеяние предложение опекуна отправиться в орден сестер милосердия. Была, похоже, еще одна причина, по которой господин Барне, не объясняя, вынес это решение; я никогда не забуду его странные слова:

«Вы дочь одного из Луицци, — поведал он мне, — хотя и не имеете права носить его имя. Мир всегда был гибельной западней для потомков этого рода; безжалостный рок словно преследует их. Уйдите в монастырь, дитя мое, и да внушит вам Господь благое желание остаться там до того дня, как Он призовет вас к себе! Да убережет вас Спаситель от злой участи всех тех, в ком текла кровь Луицци!»

Каролина умолкла, а Луицци впал в глубокую задумчивость.

— Барне вам так сказал? — после довольно долгого молчания произнес он.

— Да, Арман, а вы знаете, что это за рок, который преследует нас?

— Возможно, знаю, но не смогу вам ничего рассказать; я связан обязательством не распространяться на эту тему. Как бы то ни было, он обладает страшной и могущественной силой, если добрался до вас даже в божьей обители… Все ваши несчастья и прегрешения — наверняка его рук дело. Но говорите же, сестра моя, я слушаю.

И Каролина продолжила свой рассказ:

— Мне исполнилось одиннадцать, когда я впервые переступила порог монастыря в качестве воспитанницы. Пять лет я прожила весело и счастливо, немного избалованная добротой монахинь; все было бы совсем прекрасно, если бы не злые языки моих подружек. Ибо, как они говорили, меня хотели заставить принять обет, чтобы заполучить в распоряжение монастыря мое скромное состояние, которое казалось весьма значительным женщинам, принявшим постриг из бедности.

— Это не так уж далеко от истины, — заметил барон.

— Не надо, Арман! — с искренней набожностью воскликнула Каролина. — Никогда святые матушки не затрагивали тему денег в беседах со мной. Ни разу наставницы не позволили себе даже намека на то, что мой мизерный капитал стал объектом их притязаний!

Луицци подумал, что это свидетельствует лишь об иезуитской ловкости святых матушек, но оставил свое мнение при себе, не столько из нежелания прерывать рассказ девушки, сколько из боязни разочаровать ее в людях, с которыми, скорее всего, ей придется прожить бок о бок многие годы.

— Первые огорчения начались, когда мне стукнуло шестнадцать, — продолжала Каролина. — Я росла вместе со сверстницами, пришедшими в монастырь одновременно со мной; наши интересы и вкусы совпадали, мы любили одни и те же развлечения и игры, вместе учились и вместе работали. Одна-единственная печаль время от времени нарушала сладкую беспечность тех лет. В определенные дни воспитанницы уезжали из монастыря, чтобы навестить родственников, и частенько приглашали друг друга в гости. Возвращаясь, они увлеченно рассказывали об испытанных ими удовольствиях. Я же никогда не получала никаких приглашений, а почему — не понимала; спрашивая об этом у матушки настоятельницы, получала в ответ, что семьи этих барышень, не будучи со мной знакомы, не могли пригласить меня. Она пыталась затем успокоить меня каким-нибудь давно и горячо желаемым подарком или же освобождением от работ: кроме того, не имея ни семьи, ни друзей, я находила утешение в играх.

Однажды, когда я собиралась на несколько дней в деревню с господином Барне, я взяла обещание с одной из самых близких подружек навестить меня; она согласилась, но не сдержала своего слова. На все мои упреки по возвращении в монастырь она удовольствовалась ссылкой на родительский запрет. Униженная и оскорбленная в лучших чувствах, я побежала жаловаться настоятельнице; она объяснила все тем, что мать моей подружки, зная, что господин Барне не является моим родственником, сочла мое приглашение недействительным. Впервые ее старания не достигли цели, впервые мысль о том, что я лишняя в этом мире, пришла мне на ум, и я загрустила не на шутку. Обычно заботливым матушкам удавалось развеять мою печаль, но вскоре я оказалась в еще большей изоляции, и тоска навалилась на меня с новой силой.

День за днем воспитанницы, к которым я привыкла, покидали монастырь, возвращаясь в свои семьи; их заменяли другие, но уже не моего возраста. Я старалась, сколько возможно, оставаться ребенком, лишь бы не чувствовать себя одинокой; но никто не взрослел вместе со мной — в пятнадцать или шестнадцать лет девочки уезжали домой, и к девятнадцати годам я казалась себе слишком долго топтавшим эту землю стариком, подле которого один за другим поумирали все друзья и близкие. Хоть я и была еще совсем юной, все мои воспоминания о детстве принадлежали только мне одной, и я была лишена возможности обратиться к кому-либо со сладостным вопросом: «А помнишь?»

К тому времени я испросила и вскоре получила милостивое разрешение принять обет послушницы; тогда же в монастыре появилась Жюльетта.

— Жюльетта? Кто она такая? — спросил Луицци.

— Жюльетта — мой единственный друг на этом свете, если не считать Софи…

— Она тоже родом из Тулузы?

— Не знаю; она дочь одной бедной вдовы, госпожи Жели, жившей, кажется, в Отриве {346}. Вдова держала галантерейную лавку, выдавала на время книги, но прибыль от ее коммерческих начинаний была столь мизерной, что, не надеясь обеспечить дочери более или менее подходящее существование, она пристроила ее в монастырь; ибо госпожа Жели и ее дочь происхождения были благородного, и Жюльетта предпочитала добровольную обездоленность монастырской затворницы бедности в миру и зависимости от людей, которые всю жизнь унижали бы ее своей грубостью.

Однако решение это, похоже, недешево ей далось — когда я впервые увидела ее, она поражала бледностью, грустью и страдальческим видом; почти сразу я почувствовала к ней самый живой интерес. Я так надеялась на дружбу…

Среди послушниц конечно же попадались и мои сверстницы; но, надо сказать, что те, кто готовился посвятить себя служению больным и увечным, в большинстве своем были деревенскими девицами, невежественными и неотесанными, а те, кто собирался получить образование в качестве воспитанниц, уже задирали нос и кривили губы в разговорах со мной, и я не знала, с кем разделить беззаботный смех и кому довериться в печали. О такой подружке, как Жюльетта, я только мечтала. Она всего на два года превосходила меня по возрасту, хотя по прибытии в монастырь выглядела еще старше из-за бледности и худобы. При первой встрече она мне не очень-то понравилась, а вернее, даже внушила какой-то страх. Ее небольшие глазки как будто обладали свойством пронизывать собеседника насквозь, проникая в самую душу, а светлые рыжеватые волосы делали ее внешность крайне вызывающей. Несмотря на высокий рост и худосочность, ее движения отличались медлительностью и мягкостью; казалось, вся ее жизнь заключается в огненном взгляде, а все чувства — в улыбке, нежной или ироничной, смотря по настроению, перепады которого поначалу ставили меня в тупик. Наши отношения сложились не сразу, но прошло немного времени, и мы пришли к взаимопониманию, а когда я узнала историю ее жизни и рассказала о моей, мы поклялись друг другу в вечной и нерушимой дружбе. Она несла сладкую надежду для меня и утешение для Жюльетты. Ко мне вернулась прежняя безмятежная доверчивость, а ее здоровье вскоре совершенно поправилось. Еще более я полюбила ее, когда заметила, с какой суровостью относятся к ней настоятельница и святые сестры, и порой мне удавалось смягчить их чрезмерно жесткое обращение, причиной которого конечно же являлась бедность Жюльетты.