Мемуары Дьявола

Судя о других по собственной малодушной натуре, я сочла, что мой супруг отказался от своей страшной цели, и боялась только, что он опять возьмется за прежнее; тем временем обсуждение закона в верхней палате возобновилось. Я уже обрела какую-то надежду на лучшее и отбрасывала мысли о новых опасностях, ибо они навалились бы на мои плечи слишком уж тяжким грузом. Пришел день, который, можно сказать, погасил все мои тревоги; мы долго беседовали всей семьей, забыв о политике, говорили о счастье, ожидающем нас в ближайшем будущем, планировали путешествия; единственно, что нас заботило, так это как бы с большим удовольствием насладиться собственными деньгами невзирая ни на какие революции. Вечером, вернувшись к себе с легким сердцем, я заснула — слишком долго перед этим я как следует не спала. И вдруг меня разбудил ужасный грохот. Я вскочила; в спальню отца ворвались Гийом и несколько слуг, выломавших дверь.

— Что случилось? — вскрикнула я, бросаясь к постели отца.

— Как?! — заорал Гийом. — Вот уже полчаса, как господин Воклуа отчаянно звонит, а вы, находясь рядом с ним, спрашиваете, что случилось! Мы добрых десять минут колотили в дверь, и бесполезно, вы нам не открыли!

— Я? Но я спала…

— Но мы видим вас на ногах.

После этих слов мне показалось, что я вижу цельную картину уже совершенного преступления, в котором собираются к тому же обвинить именно меня, и со страхом взглянула на батюшку. А он сидел на постели и смеялся:

— Да вы что, с ума все посходили? Я звонил только потому, что не хотел будить мое бедное дитя; когда никто не пришел, стал звонить сильнее, и должен сказать вам, что ваше рвение просто удивляет — я уже сам собирался встать и открыть; зачем же дверь-то высаживать?

— Но что вам понадобилось, папенька?

— Хотел попросить целебного отвара на сон грядущий; у того, что стоит на столике, столь тошнотворный аромат, что я даже и пробовать его не стал.

Я взяла его чашку, но Гийом торопливо выхватил ее у меня и выплеснул содержимое в камин.

— Вот как вы заботитесь о родном отце, — прошипел он, — дверь вовремя открыть, и то — лень!

Могу поклясться еще и еще: перекошенное лицо мужа, поспешность, с которой он уничтожил не понравившееся больному питье, — все, все говорило о попытке покушения на жизнь отца; причем особенно меня пугало то странное обстоятельство, что, если бы оно удалось, виноватой оказалась бы я!

Отец принял из рук Гийома чашку с лекарством, пока я приходила в себя: мысль о чудом прошедшей мимо опасности для нас обоих совершенно меня уничтожила.

— Ложная тревога, мои дорогие, — улыбнулся батюшка. — Расходитесь; похоже, мне нужно поваляться, поспать…

Все вышли, оставив меня наедине с отцом.

— Ну-с, а ты что не ложишься? — спросил он.

— О Господи, Господи, спаси меня и помилуй! — разрыдалась я.

— Что с тобой, Луиза? Что случилось? Почему ты не отвечаешь? Ну что такое, в конце концов?

— О батюшка, не спрашивайте меня ни о чем, не надо. Но, пожалуйста, прошу вас, пожалейте меня, не ешьте и не пейте ничего, кроме как из моих рук!

— Луиза! Ты, глупышка, хоть понимаешь, что говоришь?

— Послушайте меня, папенька… Помните тот ужасный вечер, когда Гийом вынудил вас отослать ту проклятую присягу?

— Н-да.

— Так вот что я услышала из его собственных уст, когда он от вас вышел…

И я повторила ему слово в слово разговор Гийома с Кареном-старшим. Рассказала, как меня пугали все те излишества, которые ему навязывали, объяснила, почему расположилась на бессменном посту рядом с ним, и, наконец, выложила все-все, что думаю.

Ожесточение отца нельзя выразить словами. Он говорил только об отмщении и просил меня ни в коем случае не проговориться Гийому:

— Он не смирится с неудачей; попытается еще раз, и тогда все улики будут у меня в руках. Вот когда он у меня попляшет!

Я воспользовалась словом «ожесточение», чтобы четче обрисовать взбешенность отца, ибо и на самом деле он не выказал удивления или возмущения; его единственной мыслью было ответить злом на зло, пользуясь полученными сведениями. Я спасла отца, но лишь затем, чтобы он, в свою очередь, поставил капкан на мужа и погубил его. Что мне еще добавить? На следующее утро отец рассыпался перед Гийомом в самых глубочайших благодарностях и извинениях за причиненное ему накануне беспокойство. Меня отругали за запертую дверь, которая перед столь добрейшим зятем должна быть распахнута денно и нощно.

Но Гийом или разгадал ловушку, или, что весьма вероятно, и не имел нужды в столь глубокой проницательности, а просто подслушал мои обвинения, прячась за дверью, — эта преграда отныне для него не существовала, но он не пожелал ее преодолевать. Отец, дабы предоставить Гийому полную свободу действий, потребовал, чтобы я покинула свой пост рядом с его опочивальней. Я повиновалась. Я устала от бесконечных кошмаров; страх и ужас одолевали мою душу и разум. Каждое утро я просыпалась в ожидании, что либо мой отец умер, либо вызвал полицию, обвиняя моего мужа в покушении на его жизнь. Но ничего не случилось, и неделю спустя отец, переменившись во мнении о Гийоме, говорил мне, что я слишком впечатлительная дурочка, начитавшаяся дешевых романов. Вам, наверное, кажется, Эдуард, что за этот предел мои невзгоды уже не могли зайти. Это заблуждение; слово «дурочка», произнесенное отцом с улыбкой, Гийом решил истолковать буквально. Он показал меня врачам, которым в доказательство моего безумия рассказал о моих подозрениях. Все жалели несчастного, которого угораздило жениться на сумасшедшей, а за мной установили круглосуточное наблюдение. Два месяца спустя, как раз после того, как вступил в силу закон об упразднении наследственного права на пэрский титул, отец отошел в мир иной. Когда Гийом сообщил мне о его смерти, я от негодования не смогла удержаться от восклицания:

— Поздновато, не правда ли?

Присутствовавший при этом медик шепнул Гийому:

— Да, вы правы — это навязчивая идея.

Через неделю я оказалась уже в больнице, в той самой, откуда пишу вам, Эдуард, в той самой, где нахожусь уже год и где умру, если вам не удастся вызволить меня».

Луицци закончил чтение рукописи, и в тот же самый момент перед ним вырос Дьявол.

— Так где мы находимся? — с ужасом спросил барон.

— В сумасшедшем доме, — хохотнул Сатана.

— А кто эта спящая женщина?

— Госпожа де Карен.

— Она что, в самом деле безумна?

— Это вопрос к врачам.

— Ее муж действительно виновен во всех этих мерзостях?

— Это вопрос к правосудию.

— Но откуда судьи могут узнать о них?

— Обратившись к тому, кто знает все.

— То есть к тебе, лукавый? Что ж! Расскажи мне всю правду.

— Вот еще! — присвистнул Дьявол. — Ты опять заявишь, что я клевещу на общество. Лучше расскажи мне, что ты извлек для себя полезного из прочитанного.

— Во-первых, я понял, что проспал двадцать месяцев кряду.

— Иногда твоя мудрость просто поражает, о повелитель.

— И пока я спал, произошла революция.

— Ах да, этот дурацкий фарс.

— Думаю, ты должен мне его пересказать, ибо не могу же я вернуться в общество, не зная деталей такого важного события.

— А стоит ли? У власти выскочки, куда более спесивые, чем те, кого они сменили; процветает еще более низкое раболепство перед теми, кого прежде почиталось за честь презирать; бестолковая оппозиция со стороны людей, ранее распинавших всякую возможность оппозиции. Те же ошибки, те же преступления, та же глупость, только в другой личине — вот, пожалуй, и все.

— Я хочу все знать.

— Что ж, я могу рассказать, если только задача, которую тебе предстоит решить, оставит хоть немного времени, чтобы выслушать меня…

— Какая еще задача?

— Генриетта Бюре находится здесь, среди умалишенных, а девочка, которую ты видел у госпожи Дилуа {338}, погибает в нищете.

— Нужно спасти их!

— Хорошо. Но сначала нужно выйти отсюда. Следуй за мной.