Мемуары Дьявола

— Я не предам дело короля из-за хамства нескольких его подданных.

— Что ж, тем лучше для тебя — какой-то запас величия душа твоя сохранила. Но не все так думают, ручаюсь. Я, лично, убежденный роялист. Я не забыл, как ничтожный тиран Буонапарте хотел отдать меня под трибунал за поставки в тысяча восемьсот тринадцатом году {332}, и, если бы не приход союзных армий, пришлось бы мне поплясать перед судьями и моим миллионам также. Наконец, я роялист душой и сердцем; но я роялист по отношению к Его Величеству, а не к туче эмигрантов, пришедшей за ним и пожирающей все, словно саранча {333}.

— У них отняли все имущество, — возразил Гийом.

— Которое тебя и кормит сейчас, — продолжал папаша Карен. — Ко всему прочему, видишь ли, я ненавижу дворян; ненависть эта у меня в крови, точно так же, как в твоей — любовь к знатной породе. Ты мой сын, хочу в это верить, но ты не похож на меня.

— И слава Богу! — яростно прошипел Гийом.

— Да ты знаешь, откуда ты взялся?

— Отец, осторожней, нас могут услышать!

— Да мне-то что? Мне ли краснеть из-за своего рождения!

И господин Карен продолжал кричать, побагровев от благородного гнева:

— Мой отец был плотником, а мать торговала рыбой! Они сколотили кое-какой капитал, это верно — я продолжил их дело и горжусь этим! И я не потерплю, чтобы стая голодных придворных псов путалась у меня под ногами!

— Да ведь речь идет совсем не о том, отец, — успокоительно произнес мой муж, встревоженный неистовостью господина Карена, — но о мерах, вызванных государственной необходимостью, что является и правом, и долгом Его Величества.

— Не смеши. Неужели вы думаете, что если одна умная министерская голова предварила указ тяжеловесной иезуитской речью, то это убедит выборщиков безропотно лишиться своих законных прав, что можно одним росчерком пера отнять свободу слова у прессы, не разъярив при этом народ?

— Народ? Народу-то что? Что ему свобода выборов, если он в них не участвует? Что ему свобода прессы, если он грамоте не обучен?

— Ты вызываешь у меня жалость, бедненький мой сыночек. Я прекрасно знаю, что простолюдины не участвуют в выборах, но выбор есть у буржуазии, которой они доверяют…

— Еще более заносчивой, чем дворянство.

— Да, но буржуа — не дворяне, и они с работягами одного разночинного замеса. В восемьдесят девятом {334} у них было одно общее дело, и вы опять объединили их, вернув общих врагов — дворянство и духовенство. Вы, конечно, великие политики на бумаге, господа образованные сегодняшнего дня, но вы не знаете народа. Вы не считаетесь ни с его ненавистью, ни с памятью, ни с опасениями.

— Но при чем тут дворянство и духовенство? Речь ведь совсем о другом — о королевской власти.

— Ну и что ей нужно, королевской власти?

— Ей нужно уважение, почет; четырнадцативековое королевство {335} не хочет быть холопом мятежного парламента, которому от роду неделя.

— Ну да, понятно. Вы совсем сошли с ума. Разве может существовать парламент, который через неделю согласится, чтобы его не было? Да ты первый, если будешь там, куда так хочешь попасть, неужели безропотно дашь себя вышвырнуть за дверь только потому, что придерживаешься мнения, отличного от правительственного?

— Ах! Палата пэров — это совсем другое дело! Вот где истинная элита нации!

— Хороша элита, если ты чуть не стал ее частью!

— Но, отец…

— Будьте покойны, Бурбонов еще раз спустят с лестницы, и поделом!

— Это мы еще посмотрим.

— И смотреть нечего. Завтра же в Париже вспыхнет восстание.

— Вы полагаете, бедный мой батюшка, что на дворе все еще девяносто третий год? {336}

— Я верю своим чувствам, дорогой. Когда я прочитал «Монитор», я почувствовал, как полыхнуло мое сердце, будто мне плюнули в самую душу. Я еще не совсем осознал свои чувства, но был уже в ярости. А я сделан из того же теста, что и народ, так что увидишь, что будет завтра.

Дискуссия продолжалась еще долго в том же духе, и, хотя ни один из спорщиков не смог переубедить другого, я молчаливо поддерживала Карена-старшего. Я верила в охвативший его инстинктивный гнев, раздумывая о том, каким же страшным он должен быть среди народных масс, не имеющих, как господин Карен, финансовых или клановых расчетов, способных остановить его порыв. Упрямство же моего супруга, как это бывает с крайне самонадеянными людьми, лишь разгорелось при виде столь упорного противодействия. В ответ на предположение отца о возможности каких-то народных возмущений он только презрительно скривил губы:

— Одна рота королевских гвардейцев с плетьми — и с чернью будет покончено.

Затем, когда он увидел, что черни хватило трех дней, чтобы развалить четырнадцативековое королевство, он нисколько не изменил своей неистовой самоуверенности; не желая признать, что предложенные им меры ошибочны, он свалил вину на исполнителей, говоря, что еще пара верных полков решила бы в Париже все проблемы. Он немного унялся только после того, как газеты принесли известия о возведении на престол Луи-Филиппа {337} и принятии новой хартии.

Вот здесь-то, Эдуард, и началась для меня новая полоса несчастий, которые я не опасаюсь доверить вашей столь честной душе. Вам, видимо, покажется странным, не правда ли, что женщина подвергается новым пыткам из-за одной статьи политической конституции ее страны. Новая хартия, принятая обеими палатами и одобренная королем, говорила, в частности, что в течение года будет принят закон, окончательно регулирующий порядок наследования пэрского титула. Пожар, разгоревшийся в сердце Гийома при этом известии, был поистине ужасен. Папаша Карен с удовольствием раздувал его, всячески высмеивая сына, боявшегося потерять надежду всей своей жизни. Как вы понимаете, в такой ситуации именно я принимала на себя ответный удар свирепевшего с каждым днем Гийома и грубые колкости его отца. Я не стану пересказывать вам происходившие в связи с этим омерзительные, все более и более жестокие сцены: лишняя боль ни к чему в моих воспоминаниях.

Прошло какое-то время; Гийом получил, но не показал мне, несколько писем от моего батюшки; господин Карен съездил в Париж и вернулся; батюшка, покинув воды Экса, приехал в наше поместье — он по-настоящему страдал. Для него политические пристрастия являлись вопросом веры, и верность Бурбонам — целой религией. По прибытии он фазу же объявил о своем намерении последовать за королем в изгнание.

— Мы поговорим завтра, — ответил ему Гийом более участливым, чем обычно, тоном. — Для начала вам необходимо отдохнуть.

Наступил вечер, и, когда я вернулась к себе, зашел Гийом; тщательно прикрыв двери, он сказал, что хочет переговорить со мной о чем-то крайне важном. Обнаружив мое величайшее удивление по этому поводу, он счел нужным уверить меня, по своему обыкновению, в значительности того, что ожидает от меня.

— Не пугайтесь, — предупредил меня Гийом, — речь не идет о каком-то необычном поручении. Я хочу только, чтобы вы взяли на себя труд убедить вашего батюшку не уезжать из страны. Его отъезд, как я думаю, немало вас опечалит, и хотя бы поэтому вы должны найти веские аргументы, которые заставят господина де Воклуа отказаться от своего намерения.

— Я подчеркну мою печаль и возложу надежду на отцовскую нежность, которая избавит нас от разлуки.

— Отлично сказано, — поддакнул Гийом, — уверьте его, что и вы, и я придем в глубочайшее отчаяние.

— Благодарю, сударь, что вы разделяете мои чувства, — ответила я мужу. — И раз уж вы так рассчитываете на меня в этом деле, то, по-моему, есть и другие доводы, которые я могла бы привести.

— Например? — Гийом изучающе посмотрел на меня и уселся рядом.