Мемуары Дьявола

Я не успела даже удивиться такой уступчивости, как Гийом захохотал:

— Неплохо придумано, господин де Воклуа! Если ваша отставка не будет отправлена, то вы, оставаясь пэром и на свободе, преспокойненько едете в Париж, потом в Гавр и, уже будучи в безопасности на борту английского корабля, отошлете заявление об отставке. Нет, господин де Воклуа, нет. Я не такой дурак.

— Тогда что же вы от меня хотите?

— Я предлагаю вот что, — продолжал Гийом. — Через час курьер уедет в Париж; он повезет письмо либо с вашей отставкой со всеми вытекающими отсюда последствиями, либо с присягой на верность новому правительству, и тогда…

— Это низость, я на это не пойду.

— Вот что, господин де Воклуа, не нужно придавать словам значения, которого они не имеют. Представьте себе, что присяга королю — это подписанный вами вексель. Уж вам ли не знать, как можно забыть о его своевременной оплате…

— Но вы тоже хорошо знаете, что бывает с теми, кто не платит в срок.

— Да. С ними заключают новую сделку, если в том есть необходимость, и именно сделку я собираюсь вам предложить. Присягните — и я добьюсь, что все ваши кредиторы, все, до единого, выдадут вам расписку.

— Нет, — отрезал отец, — нет. Пусть курьер увозит мою отставку.

— Вы приняли во внимание, что приносите в жертву и пенсию, которая положена вам как пэру Франции?

— Да.

— Вы понимаете, что это ваша последняя надежда?

— Да.

— И знаете, что выбираете Сент-Пелажи?

— Да.

— Сударь! — закричала я. — Вы не посмеете!

Гийом устремил на меня взгляд, который заставил меня содрогнуться, а отец продолжил:

— Посмеет, Луиза, еще как посмеет. Ты плохо его знаешь. Я-то нисколько не сомневаюсь, и уже давно, что он способен на все.

— Он не сомневался в моих способностях и до нашей свадьбы, — хохотнул Гийом. — Так что вы, милочка, можете еще раз поблагодарить папеньку — быстро он вас окрутил!

Я смотрела в пол, чтобы не видеть этих двух мужчин, из которых один был моим отцом, а другой — мужем. Тем не менее беда, нависшая над одним, и преступление, которое задумал другой, заставили меня взять себя в руки, и я осмелилась еще раз подать голос.

— Ради Бога… — взмолилась я. — Дайте друг другу один день на размышления, и тогда, немного успокоившись…

— Необходимо немедленно принять решение, — оборвал меня Гийом. — Завтра будет поздно.

— Что ж! — поднялся с места отец. — Пусть курьер едет.

Услышав эти слова, Гийом отшвырнул стул с бешенством, ясно говорившим, как мало он ожидал подобного исхода.

— Да, — продолжил отец; ярость моего мужа только укрепила его в своем решении. — Я закончу свою карьеру честного и преданного делу человека последним актом верности и чести.

— Чести? — исступленно заорал Гийом. — О какой чести может говорить человек, понимающий порядочность как пошлую игру в «у кого бы побольше занять», который выставил на продажу собственную дочь и…

— Отправляйте вашего курьера, сударь, — перебил его отец. — Я предпочитаю суму и тюрьму присяге этой отвратительной новой власти. Да, — продолжал он возбужденно, — мой долг верности королю свят и неприкосновенен, я считаю его куда выше остальных и потому — да простится мне моя бедность и то, что не всегда я с честью боролся с нею. И в этот час, когда появилась возможность принести долг в жертву состоянию, всю жизнь от меня ускользавшему, я ею не воспользуюсь. Да, остаток своих дней я проведу в нищете, да, умру в тюрьме, но титул пэра, объект ваших вожделений, вам не достанется, и такой ценой я искуплю свою вину за то, что чуть было не сделал вас своим преемником.

— Да будет так, — вне себя от злости прошипел Гийом и, открыв окно, позвал курьера.

— Сударь! — окликнула я мужа. — Подождите.

Он обернулся; и так не крепкий здоровьем отец, ослабленный ко всему прочему спором, рухнул в кресло. Гийом закрыл окно и, казалось, внезапно успокоился.

— Еще два слова, — сказал он. — Наша беседа приняла слишком резкий оборот, и мы оба потеряли голову. Возьмите же себя в руки и выслушайте меня внимательно. Почему, господин де Воклуа, вы считаете, что раз я предлагаю вам принять присягу, то это будет изменой или предательством? Нет. Разве вам не известно, как и мне, что присяга на верность — узы условные, которые еще никого не обязывали?

— Кроме людей чести.

— Но есть люди чести, которые не брезгуют новой присягой ради того, чтобы не покидать совсем поля боя. Что станет с делом Бурбонов, если все его сторонники дезертируют? Не лучше ли остаться, чтобы здесь защищать его рубежи и постепенно, шаг за шагом расшатывать устои ненавистного нового режима активным сопротивлением?

— Что значит сопротивление в лице одного человека, человека, о репутации которого можно сказать только одно-единственное доброе слово — что он не клятвопреступник!

— Сопротивление в лице человека, который станет надеждой и светочем целой партии. Послушайте, подпишите новую присягу, и я очищу вас от всех долгов, предоставлю в ваше полное распоряжение свой дом, который под вашим руководством вскоре превратится в центр союза истинных роялистов.

— Ваш дом? Быть у вас на побегушках? Лакеем ваших амбиций?

— Нет, я дам вам независимость, причем превыше всяких ваших желаний. Вы же любите роскошь, игру, траты — все будет за мой счет.

— Ха! Вы подкинете мне десяток тысчонок в год, как какому-нибудь приказчику?

— Не десять и не двадцать; сорок — устроит?

Отец покачал головой.

— Пятьдесят? Шестьдесят тысяч в год!

Отец покосился на меня и уставился в пол.

— Выйдите! — бросил мне Гийом.

Я повиновалась. Все — какого-либо насилия со стороны Гийома не предвидится. Я только что увидела, как перед искушением большими деньгами дрогнул тот остаток чести, который не сломился под угрозой нищеты и тюремного заключения, и я удалилась, чтобы избавить отца от свидетеля постыдной сделки. Я вышла, но вместо того, чтобы вернуться к себе, осталась в неосвещенной маленькой гостиной перед опочивальней отца. Там я присела в углу, совершенно уничтоженная всем увиденным и услышанным, не смея думать о будущем. Не прошло и нескольких минут, как Гийом вышел от отца и пересек гостиную, не заметив меня. В соседней прихожей его встретил господин Карен-старший, который, видимо, его поджидал:

— Готово?

— Да.

— Сколько?

— Сто тысяч.

— Сто тысяч в год! Ты с ума сошел! Мы разоримся!

— Да, если придется платить.

— У тебя есть в запасе другое решение?

— Закон об упразднении наследования будет принят не раньше, чем через год; так что у нас еще есть время — он здорово потрепан жизнью!

— В его теле еще много сил.

Больше я не смогла ничего расслышать, так как они о чем-то зашептались. Наконец Гийом закруглил разговор:

— Как бы то ни было, нужно отправить курьера.

— Иди.

И они удалились.

Возможно, при любых других обстоятельствах я не придала бы этому разговору ровно никакого значения, но в свете последних событий он приобрел зловещий смысл. Здесь явно ставили на возможную смерть моего отца. Но что они будут делать, если отец не умрет достаточно скоро? Отталкивая идею о возможных преступных замыслах, я убеждала себя, что от испуга неверно истолковала слова господ Каренов. Тем не менее я пошла к отцу, чтобы все ему рассказать, но перед порогом его спальни застыла на месте — ведь мне предстояло обвинить собственного мужа в омерзительнейших планах, причем не имея других доказательств, кроме, скорее всего, неправильно понятых нескольких слов. Решив поразмыслить какое-то время, я повернула назад; инстинктивно я встала на сторону отца, видимо, потому, что выглядел он очень несчастным, но, конечно, я никогда не осмелилась бы вслух высказаться в его пользу.

Однако скорбные переживания того вечера не прошли для меня даром: я свалилась в сильнейшей горячке; несколько последующих дней я не видела отца вовсе; мне только сообщали, что отец уединился в своей комнате из-за сильного недомогания. Мои подозрения только усилились, и каждое утро я с тревогой осведомлялась о здоровье батюшки. Слуги, с которыми я общалась, отвечали мне в явном замешательстве. В конце концов у меня возникла мысль, что от меня скрывают его смерть, и в каком-то отчаянном порыве я поднялась, чтобы пройти к нему. Слуги воспротивились, но мои страхи вкупе с горячкой удесятерили мои силы, и меня пропустили. Полуодетая, я бросилась по коридорам замка к апартаментам отца; на подходе к ним до меня донеслись громкие и оживленные возгласы. Я прислушалась: голос отца перекрывал всех. Гвалт был настолько сильным, что мне показалось на какой-то момент, что батюшка с кем-то ссорится, как вдруг дверь распахнулась и мне стало понятным, откуда такой шум. Все сидели за столом, спорили, болтали и веселились напропалую. То была самая разнузданная попойка, какую только можно представить.