Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Впрочем, нет. Он не был слеп. После долгого молчания, посмотрев на меня тяжелыми глазами, Ренэ неожиданно сказал:

— За молодых обидно... Их ждет война, и — ты заметил? — никто даже не пытается хоть как-нибудь ее приукрасить, хоть наврать о ней что-нибудь, чтобы она выглядела чуть пристойней. Нас по крайней мере обманывали, нам говорили разные слова о Справедливости, о Цивилизации. А теперь даже не обманывают.

Он пояснил:

— Правда, это было бы трудно. Все слишком ясно: от сыновей требуют, чтобы они были побеждены и отдали свою родину Гитлеру. Моральный развал. Полный моральный и политический развал!

Он снова умолк, стал набивать трубку, потом раскуривать ее, потом тянул свое пиво.

— Третьего дня жена пошла с детьми на Выставку, она хотела посмотреть ваш павильон, — ни с того ни с сего сообщил он.

Это была диверсия в сторону от темы нашего разговора. Я решил, что ему не хочется говорить о том, что слишком его мучает. Возможно, так и было. Но он не мог себя сдержать. Я спросил, понравился ли жене наш. павильон. Оказалось, она туда це могла попасть.

— Какое там! Разве так это просто? Давка, толкотня, смертоубийство. Она побоялась за детей.

И тут он сразу перешел к главному:

— Интересно все-таки, почему люди так прут к вам? Что они думают там увидеть? Какой аттракцион? Сиамских близнецов? Нет. Теленка о двух головах? Нет. Лошадь, которая говорит по-английски? Тоже нет. Тогда что же? Интересно, какова природа этого любопытства?!

Я спросил, что сам он думает по этому поводу.

— Не знаю, — сказал он раздумчиво. — Возможно, люди ломятся к вам просто-напросто в поисках оптимизма. Вот и вое. Если окажется верно, что у вас более справедливые порядки и более разумная жизнь, если окажется, что это правда, людям будет во что верить, быть может, на что надеяться. Пойми это...

Я обрадовался, услышав из уст этого интеллигента слова, полные такого большого и ясного смысла.

п

Бродя в эту теплую летнюю ночь по затихшему Парижу, мы неожиданно дошли до Фондовой биржи. В этом здании бьется исступленный пульс капитализма. Здесь люди богатеют и разоряются в течение одного дня, здесь они разоряют друг друга, здесь решаются вопросы войны и мира и судьбы народов.

Ренэ спросил, есть ли подобное учреждение в Москве.

Я объяснил, что в Советском Союзе есть, конечно, сумасшедшие домр, но только для больных, а фондовые биржи вроде парижской нам не нужны.

Но он, кажется, не слышал меня.

Помолчав, он заговорил снова, будто подводя итог каким-то собственным рассуждениям:

— Воображаю, как вам должно быть трудно. Потому что есть много путеводителей по прошлому, хотя бы исторические романы и учебники, а путеводителей по далям будущего нет, извольте сами тыкаться и нащупывать дорогу. Этак не трудно и сбиться. Но, по-моему, направление у вас взято правильно. Наконец-то,— сказал он, — делается что-то настоящее для торжества справедливости!

Нет, сегодня Ренэ положительно радовал меня.

Но эта радость была преждевременной.

— Я только со страхом думаю о том, — признался он через минуту, — что нечто подобное может произойти и у нас, во Франции!

В голосе его прозвучала даже некоторая растерянность.

— Почему? Чего ты боишься? — воскликнул я.

Он ответил:

— Я бы не хотел, чтобы мои дети стали пролетариями. Им так хорошо живется! Я не могу, ну, просто не могу лишить их комфорта. Они так привыкли жить хорошо...

Секунды не прошло, и он спохватился:

— Заметь и запомни: я себя презираю за эту слабость. Было бы честней позаботиться о моральном здоровье детишек, привить им какую-нибудь цель в жизни и веру в жизнь. Это было бы разумней и честней, чем оставлять им деньги. Но я не могу... Я, знаешь ли, и сам уже привык к хорошей жизни...

Иной читатель спросит, пожалуй, вступил ли я с ним в дискуссию.

Нет, не вступил. Даже не подумал. Буржуазия — это буржуазия. Пускай расшатаны ее моральные и политические устои, но покуда у нее есть деньги, она еще может удержать нужного ей человека. Пусть он ее ненавидит и презирает, как мой Ренэ, например, — она его не выпустит, она не даст ему перейти на сторону врага. Да он и сам не решится: он привык хорошо жить, и ему трудно от этого отказаться. Гораздо проще презирать самого себя и свою слабость.

12

В 1937 году, летом, застрелился писатель Дриэ ля Рошель, человек талантливый, участник ' войны, автор волнующей книги «Комедия войны», вышедшей в Москве в моем переводе.

В первые послевоенные годы Дриэ сблизился с передовыми писателями, печатался в журнале «Эроп». Потом он, по-видимому, понял, что невозможно остановить мышление на полпути к чему-то, надо все додумать до конца. Додумав, он убоялся выводов, порвал с левыми и ушел к правым. Там он определился сначала_/ в одну фашистскую лигу, потом в другую. Додумав все до конца, он застрелился.

Пресловутый Фернан Селин, автор «Путешествия на край ночи», пристал с расспросами к одному моему покойному другу, советскому литератору, посетившему Париж. Селина интересовало, есть ли в Советском Союзе мерзавцы.

Мой друг сказал, что срок существования нашего государства,— тогда ему было всего двадцать лет,— слишком мал, чтобы можно было успеть перестроить сознание ста семидесяти миллионов человек, которые произошли от тысяч поколений, воспитывавшихся на социальном неравенстве и на эксплуатации человека человеком. Тем не менее мы уже имеем людей, которых можно назвать новыми людьми, людьми будущего, и таких не мало. Главное, ведущую роль в нашей жизни играют именно они.

Селин сл>ушал внимательно, терпеливо и молча. Потом он спросил:

— А все-таки скажите, есть мерзавцы? Да? Или нет? Мне это очень важно, — продолжал он, не дождавшись подтверждения. — Значит, есть? Это все, что я хотел знать.

Селин был доволен.*

— Понимаете, — сказал мне мой друг, — он решил, что нашел самое лучшее обоснование всей своей идеологии. Если мерзавцы есть даже в Советском Союзе, то разве это не доказывает, что человек плох, что мир безнадежно паскуден и другим быть не может? Так было, так есть, так будет. Зачем же бороться, зачем ломать копья, зачем морочить себе голову надеждами? Просто нужно научиться плавать в глубинных слоях мерзости, там можно выловить самые жирные куски...

Тогда же, летом 1937 года, в печати выступил еще один известный и несомненно талантливый писатель, тоже участник войны четырнадцатого года, Жан Жионо. Выступление было ошеломительно. В атмосфере, насыщенной ожиданием войны с Гитлером, Жионо напоминал всякому имеющему уши, что «и псу живому лучше, чем мертвому льву» и что таково по крайней мере мнение Екклезиаста.

Южный городок, где жил Жионо, сразу сделался местом паломничества всех трусов, всех потенциальных предателей. Они были благодарны писателю, который подумал о, них, взял их под свою защиту, подарил им идеологию.

Конечно, я не имею в виду сказать, что эти три маленькие, но выразительные в своей неприглядности исто-

рии показывают лицо всей буржуазной литературы той эпохи. Нет. Но они, несомненно, подтверждают ее распад, распад всей буржуазной идеологии, эстетики и морали.

13

В сентябре 1939 года Франция вступила во вторую мировую войну. Семь месяцев длился период так называемой «странной», или «чудной» войны, когда армии сидели в укреплениях одна против другой и постреливали, но не слишком энергично. Ждали со дня на день, когда начнется настоящее кровопролитие.

В день нового, 1940 года монсеньёр Шевро произнес в Соборе Парижской богоматери весьма обнадеживающую проповедь.

Имея в виду вышеописанную военную ситуацию, монсеньёр объявил верующим, что наступивший год будет исключительно благоприятным для торжества добра над злом. Порок такое получит, он так будет наказан, как ему сроду не снилось.

— Однако, — пояснил монсеньёр, — не может быть искупления без пролития крови, так что придется пострадать и добрым. Безвинными жертвами будет оплачено очищение мира, и оно не завершится, пока порок не исчезнет окончательно. . Вот почему, — предсказывал монсеньёр, — небо заселится великим множеством юных святых, и кровь их, смешавшись со слезами тех, кто их переживет, освятит нашу землю.