Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Не надо было непременно состоять в рядах верных сынов католической церкви, чтобы понять намеки монсеньёра. Но даже если нашелся какой-нибудь простак, который не понял их, то спустя каких-нибудь пять месяцев, когда ввалился Гитлер, все стало ему ясно как стеклышко. Заботу о заселении райских кущей юными святыми французами фюрер взял на себя и повел дело в очень бодром темпе. А Франция могла только диву даваться — каким пророческим даром обладал монсеньёр Шевро.

Но это лишь одна сторона вопроса. Была и другая.

Перелистывая случайно сохранившиеся у меня от-» дельные номера французских газет ц журналов того времени, я вижу, что даже подцензурная печать не мо-

гла скрыть тревоги, которая охватила народ: никто не знал* почему и во имя чего ведется война, кому именно она нужна и почему живые молодые французы должны забросить все свои дела на земле и переселяться на небо.

Газета «Пти Провансаль» писала, например, в декабре, что не следует отказывать детям в игрушках на елку, потому что маленькие девочки могут спросить: «А почему война?»

Эту заметку подхватывает парижская юмористическая газета «Мерль»:

«Правильно! Мы в «Мерле» не маленькие девочки. Мы, пожалуй, вполне взрослые мальчики. Однако мы задаем тот же вопрос: «Почему война?»

Но это — юмористическая газета. Там сидят люди, которые, видимо, любят осложнять себе жизнь разными вопросами.

А вот чисто литературный журнал «Ревю ирреалист» не терял времени и места на то, чтобы разбираться, почему и зачем война.

«Для нас, — писал «Ревю», — войны не существует. Диктатор или император, немец или англичанин,— к поэзии это не имеет никакого отношения».

И далее:

«Совершенно очевидно, что ирреальность все больше и больше себя утверждает по мере того, как реальность становится все более мучительной и безумной».

Реальность действительно была безумной: правительство послало два миллиона молодых французов на войну, смысла которой не понимали ни дети, ни взрослые.

Даже искушенные умы оказались в тупике.

Вот, например, известный писатель Жан Геено.

С одной стороны, он видит заселение небес юными святыми, богатые перспективы смешения крови со слезами и т. д. С другой стороны, он решительно не видит, «почему война» и как объяснить ее людям.

Писатель чувствует, что положение к чему-то его обязывает. Но к-чему? Как бы узнать, к чему? Кого спросить?

Некого спросить.

«Трудная эпоха, когда писателя одолевают сомнения, когда он не знает, что лучше: молчать или говорить?» —

жалуется Геено на страницах «Нувель Ревю Франсэз» в январе 1940 года.

Но после короткого раздумья все-таки решает:

«Насколько проще — молчать и терпеть или уж если писать, то о фараонах или Артаксерксе!»

Так! Пока молодые французские солдаты будут умирать, не понимая, во имя чего они умирают, старый французский писатель возьмется за что-нибудь этакое, животрепещущее из жизни фараона Псаметиха, к примеру. Что ж, мерси и на том!

Кончилась война. Мировая буржуазия, до смерти напуганная славой Советского Союза, сразу объявила ему «холодную войну». Французская буржуазия — тоже. И многие французские писатели — тоже.

«Без борьбы, без думы роковой» большинство из них заняло боевые места в рядах воинствующей реакционной буржуазии.

Уму непостижимо: за Рейном снова тявкали фельдфебели, остатки разбитой армии Гитлера снова чистили оружие, готовилась новая война, на сей раз с атомным и водородным оружием, а наиболее видные французские писатели отказывались примкнуть к движению в защиту мира: они не хотели быть рядом с коммунистами.

Но не слишком ли далеко ушел я от темы? Читатель, пожалуй, спросит: ^зачем в книге литературных воспоминаний такая большая глава о Ренэ Дериди, человеке, который к литературе не имеет никакого отношения? И к чему эти истории про аферистов, про фашистов, про министров, про взяточников?..

Будет ли справедливым такой упрек?

Литература не существует вне времени, вне общества, вне эпохи и ее проблем. А я сделал попытку доказать, что происходит в умах, когда литература не находит в себе силы смотреть жизни в глаза.

По-моему, в этом случае она вредит прежде всего самой себе. Потому что сознание все-таки проложит себе дорогу и без нее. Быть может, не так быстро и не так легко, но проложит,

ПОЛЬ ВАЙЯН-КУТЮРЬЕ 1

.Был конец погожего осеннего дня, когда я встретил на Больших бульварах Поля Низана.

Его знали у нас в Союзе по двум-трем неплохим романам и описаниям далеких путешествий. Это был человек лет сорока с небольшим, не лишенный таланта, неглупый, интересный, образованный и приятный, несмотря на свой мрачноватый характер, — так по крайней мере мне казалось.

Я был рад встрече. Мы вместе свернули на улицу Монмартр.

Всякий раз, когда я попадал сюда, меня охватывало волнение: вот сейчас будет этот старый дом № 146, и ресторанчик «Полумесяц» в нижнем этаже, и широкое окно... ,

31 июля 1914 года великий трибун* Жорес обедал, сидя у этого окна, и здесь его настигла пуля убийцы.

Это были лихорадочные дни. Мировая война, еще недавно казавшаяся чем-то далеким, стремительно приближалась и в конце июЛя уже нахально колотила в двери кулаками и ногами.

Из всех политических деятелей Франции, быть может, один лишь Жорес боролся за мир искренне и самоотверженно.

В этот день он приехал из Берлина, где совещался с лидерами германских социалистов. Вечером, часов около семи, в министерстве иностранных дел Жорес настойчиво требовал от Вивиани не допустить, чтобы петербургское правительство сделало какой-нибудь неосторожный шаг, который мог бы оказаться роковым. Из министерства Жорес поехал к себе, в редакцию «Юма-ните», а оттуда отправился поесть. С ним были Рено-дель и Жак Лонге, зять Карла Маркса. Лонге рассказывал впоследствии, что предлагал пойти в ресторан «Золотой петушок», но Жорес сказал, что в «Полумесяце» кормят лучше, и ему уступили. Все уселись за столик вот у этого самого окна. Оно было раскрыто. Жорес сидел спиной к улице.

Никто не заметил, как чья-то рука раздвинула тюлевую занавеску, как другая рука протянула пистолет и приставила его к затылку Жореса. Грохнули два выстрела. Какая-то женщина громко закричала, потом все стали кричать, звать на помощь. Поднялся страшный шум, но Жорес уже ничего не слышал. Он был мертв.

Весть об убийстве разнеслась по городу с такой поразительной быстротой, как если бы все слышали выстрелы.

Весь город был на ногах до поздней ночи. Когда труп Жореса перевозили домой, его провожала все разраставшаяся толпа. Даже полицейские обнажали головы; даже они понимали, что неизвестный убил если не единственного, то одного из вернейших и честнейших защитников мира.

В церквах забили в колокола. Потом стало известно, что по всей Франции били в набат. В народе царило страшное напряжение.

Убийца был задержан.

Это оказался некий Виллен. Не знаю почему, но его судили только через пять лет, в 1919 году. По словам газет, он производил впечатление неуравновешенного фанатика. Он все твердил, что Жорес своей защитой мира мешал величию Франции, что он мешал реваншу и т. д.

В сущности, этот субъект повторял лишь то, что каждый день писали реакционные газеты. Все они открыто и безнаказанно требовали, чтобы Жорес был расстрелян, ибо он «продался немцам», он «губит национальное дело» и т. д.

Об этом мы говорили с Низаном, и я вспомнил, что в 1914 году в городе упорно муссировался слух, будто убийцу подослала полиция. Многие этому верили.

— Вполне правдоподобная версия, — буркнул Низан. — Вполне правдоподобная. У полиции есть люди, способные на любую мерзость.

Потом он стал рассказывать мне, в какой необыкновенно торжественной обстановке переносили прах Жореса в Пантеон.

— Что они выиграли, убив Жореса? — внезапно спросил он. — Разве народ перестал обороняться от них, защищаться, бороться за лучшее будущее? Напротив! Народ создал партию коммунистов. Это орешек потверже. С коммунистами они не управятся. Я часто думаю обо всем этом, и мне всегда приходят на ум слова Виктора Гюго. Вы, быть может, помните их: «Истина и свобода имеют ту особенность, что все делаемое против них и для них одинаково идет им на пользу». Гюго выска¹ зал эту мысль больше ста лет тому назад, но она жива сегодня и будет жить вечно...