Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

на стихи... Представляете, экзаменационное сочинение—и вдруг в стихах! Но что делать, мне было семнадцать лет! Наконец все написано, сдано, мы выходим в коридор. И тут все товарищи начинают доказывать мне, что я сам себя погубил, потому что куда вернее было писать про Бюффона, а не влезать в истории с трубадурами. Все говорили, что трубадуры — западня, ловушка для дурачков. В общем, меня убедили, что на устный экзамен я могу не соваться. И если бы не отец, я бы не пошел. Я был уверен в провале. И все-таки пошел. Стою перед экзаменатором и дрожу. И вдруг он говорит, что обратил внимание на мою письменную работу, что она оказалась лучше всех представленных и получила самый высокий балл. Я слушаю, и мне начинает казаться, что это галлюцинация. Доработался-таки!.. Потом он говорит, что именно из-за столь высоких качеств моей письменной работы он хотел бы знать, что я думаю о французском романе семнадцатого века. Актуальный вопрос! Но провалить меня на этом не удалось. Семнадцатый век и произведения мадемуазель де Скю-дери я все-таки знал. Это был мой конек! Я вскочил, дал шпоры и понесся! «Артамена»! «Кир»! «Жеманницы»! «Клелия»! Я мчался, уже ничего не видя и не слыша. Я куда-то несся, у меня дух захватило.

Внезапно он меня перебивает:

«Можете идти. Я вижу, что не ошибся в вас...»

Я не заставил себя упрашивать и пулей вылетел в коридор. Там сидел служитель. Я спросил его, как фамилия экзаменатора.

«Которого? Этого, в усах?»

«Да, в усах».

«В высоком воротнике?»

«Да! Да!»

«Это мсье Ромен Роллан».

Вайян сделал эффектную паузу и прибавил:

— Вы, кажется, собираетесь к нему сегодня вечером? Передайте привет...

К талантам Вайяна надо прибавить великолепный ораторский дар. Вайян захватывал ум и сердце слушателя, хотя принадлежал уже к другой, не жоресовской школе. Жорес и особенно другие ораторы его эпохи, которые вольно или невольно подражали ему, сильно

напоминали трагических актеров, выступающих в репертуаре Расина или Корнеля. Мастерство оратора в том и состояло, что, говоря на прозаическую тему из живой, текущей жизни, он достигал такого же пафоса, как актер, декламирующий стихи.

После первой мировой войны эта школа стала уходить п прошлое. Вероятно, тому было много причин, но немалую роль сыграло, я думаю, и появление ораторов-коммунистоб. Они избегали декламаторских приемов, эффектных повышений и понижений голоса, театральных жестов и поз. Они пришли с новыми мыслями, с новыми доводами и аргументами, им нужно было новое ораторское искусство — простое, доходчивое, сила которого заключалась бы в ясности, простоте и точности найденного слова.

Вайян-Кутюрье был великолепным оратором этой новой школы. К тому же он прекрасно владел голосом, а голос у него был приятный, и хотел того оратор или нет, но ко всем доводам разума, которые он предлагал слушателю, ко всей покоряющей искренности его убеждения все-таки примешивалось и высокоэмоциональнсе личное его обаяние.

У Вайяна было широкое, открытое лицо, большой рот, нос картошкой, мягкий, добрый и веселый взгляд, высокий лоб и непокорные волосы. Этот гасконец был чем-то похож на русского. На одной фотографии, где он изображен совсем молодым, с незастегнутым воротничком, галстуком набок, волосами в беспорядке и озорными глазами,— это русский парень, ему бы еще только темно-синюю косоворотку.

Не только глаза — сам он был озорной.

Об одной его проделке мне рассказал итальянский писатель Джованни Джерманетто.

В 1932 году Итальянская компартия подняла международную кампанию в защиту Грамши, которого Муссолини держал в тюрьмег Джерманетто уже выступал на массовых митингах в Лондоне, в Осло, в Стокгольме, в Брюсселе. Он хотел выступить и в Париже, но это было не так просто: Андре Тардье, который стоял тогда у власти, симпатизировал Муссолини. Итальянским эмигрантам надо было вести себя потише, если они не хотели, чтобы их выслали в Италию.

Джерманетто обратился за содействием к руководству Французской компартии. Дело было возложено на Вайяна.

— Я очень обрадовался, — рассказывал мне Джованни. — Ты знаешь, что он был за человек, Вайян? Умный, энергичный, смелый. Я только не знал тогда, на какие проказы он способен. Сначала он сказал, что, конечно, выступить я должен и устроить это легко. Но как тут исхитриться, чтобы не попасть в полицию? Вот в чем вся штука! Он сказал, что подумает. На другой день у него было готово решение. Только мы встретились, он говорит:

«Я думаю, ты смело можешь выступить. Ничего! Я тоже выступлю. Напечатаем афиши, расклеим по всему городу и выступим. И — ничего! Полиции тебя не заполучить. У русских есть такая поговорка: «Свинья кушает, только если бог подаст». Что-то в этом роде. Давай смелей!»

Вайян прибавил, что снят зал Кадэ — специальное помещение для собраний.

В день митинга Джерманетто отвезли туда с самого утра.

— Почему так рано? —спросил он у приехавшего за ним французского товарища.

— Не знаю, — ответил тот. — Вайян велел.

На улице Кадэ кое-что стало понятным. Оказалось, как раз перед входом'в зал — овощной рынок.

Было утро. На базаре — куча народа, сутолока, толкотня, все заняты картошкой и капустой.

— Никто и не заметил, как мы шмыгнули в помещение,— рассказывал Джерманетто. — Это мне понравилось. Я увидел, что Поль работает хитро. Молодец! Хотя, с другой стороны, главное было не столько в том, чтобы незаметно ввести меня в помещение, сколько в возможности тихо уйти оттуда. Но об этом я размышлял, сидя уже как бы в одиночке, потому что французский товарищ запер меня и уехал. А днем Жан Фре-виль приносит мне поесть и рассказывает, что полиция затеяла перед домом какую-то подозрительную возню. Зачем-то она устанавливает на тротуаре, перед входом, мощные прожектора. На какого черта ей прожектора? Что она собирается освещать? Чего она не видала?

Наконец наступает долгожданный вечер. Зал полон до отказа, выходит президиум. Джерманетто получает первое слово.

Едва он кончил, едва только произнес последнее проклятье по адресу Муссолини, как в зале погас свет. От неожиданности все растерялись.

— Публика негодует, топает ногами, орет, — ты знаешь публику парижских митингов! А меня кто-то хватает под руки, быстро тащит по коридору, вталкивает в дверь рядом с залом, и в это мгновение вспыхивает свет. Все продолжалось не больше минуты. Я снова оказался в той пустой комнате, в которой просидел весь день. И тут я слышу, что митинг продолжается, говорит Вайян. Его прерывали аплодисментами после каждого слова. Стены дрожали.

Наконец митинг кончился. Джерманетто рассказал мне, что слышал, как расходится публика, как смолкает шум на улице. И вот все стихло. На улице темень. Тогда появился Вайян и с ним еще двое товарищей.

И тут произошло нечто неожиданное: они раскрывают окно и помогают мне перелезть на пожарную лестницу. Но окно выходило не на улицу Кадэ, а в какой-то глухой переулок. Темно. Тихо. Безлюдно. Неподалеку от дома я различил автомобиль. Открылась дверца, и я услышал женский голос:

— Садитесь! Скорей!

Это была Жанна Муссинак, жена писателя Леона Муссинака.

Она увезла Джерманетто за город, к одному старику, который оказался участником Коммуны 1871 года. Старик принял гостя радушно и скрывал его у себя, сколько надо было.

К этой истории надо прибавить одну немаловажную деталь. Джерманетто с детства носил ортопедический башмак и тяжело опирался на палку. Я сказал, что ему, должно быть, трудно было вылезать в окно, спускаться по пожарной лестнице...

Юн перебил меня:

— Из-за ноги? Но ведь именно на нее Вайян и делал всю ставку! В его замысле нога была главным действующим лицом. Ты не понимаешь? Почему же ты не понимаешь? Ведь это очень просто. Зал Кадэ имеет только один выход. Поль Вайян выбрал этот зал именно по-

тому, что здесь полиция могла подкарауливать меня у единственной двери. И он был прямо-таки счастлив, когда узнал, что подвезли прожектора. Когда митинг кончился и публика расходилась, полицейские направили прожектора на ноги. Они искали хромого. Арестовали пятерых. Именно на это Вайян и рассчитывал. Он ловко надул полицию.