Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Так беседовали мы перед историческим окном «Полумесяца», когда чья-то рука легла мне на плечо.

2

— Что вы делаете на нашей улице? — спросил строгий голос.

Я обернулся.

Это был Вайян-Кутюрье. Он уже громко смеялся, закинув голову и показывая свои великолепные белые зубы. ₄

— ‘Добрый вечер, Поль! — быстро сказали оба Поля друг другу.

Потом Вайян обратился ко мне:

— Вас привело на улицу Монмартр само небесное провидение. Идем, мне надо поговорить с вами.

Низан простился, а мы с Вайяном минуты через две уже были в редакции. Вайян повел меня в свой кабинет— это был кабинет главного редактора «Юманите».

Только что стоял я на месте гибели Жореса, и вот я в редакции газеты, которую он основал и которой десять лет руководил. Позади кресла главного редактора на стене висел огромный плакат, на котором Франция была изображена в образе молодой женщины со спокойной улыбкой на устах.

Я бывал здесь у Вайяна не раз,, но никогда не задерживался. Когда видишь такую напряженную работу, сразу чувствуешь, что без крайней необходимости здесь оставаться нельзя.

Едва Вайян вошел в кабинет, взбесились телефоны, захлопали двери, сотрудники входили, выходили, снова входили... Работа шла с огромным напряжением, все делалось быстро, но организованно. В двенадцать часов ночи ротационные машины должны грохотать; редакционная работа давно позади. За короткие часы готово шесть, а то и восемь газетных страниц. Больших статей не полагается, их не будут читать. Все должно быть выразительно, доходчиво и прежде всего кратко. В газете сотни заголовков: информация заглядывает во все углы и закоулки. К тому же номер «Юманите» печатается в пяти изданиях: часть тиража, которая уходит в северные департаменты, содержит информацию и статьи, касающиеся этих департаментов; часть тиража, уходящая на юг, содержит .материалы, касающиеся юга, и т. д. и т. д.

Высокая культура газетного труда! Чем больше я ею восторгался, тем меньше позволял себе задерживаться в «Юманите» на лишнюю минуту.

Вот и в этот раз я хотел поскорее уйти, но у Вайяна действительно оказалось ко мне дело, хоть и незначительное. Он собирался на будущей неделе в Москву и хотел расспросить меня о разных дорожных мелочах.

— Москва! — Усталое лицо озарилось улыбкой.— В Москву надо ездить хотя бы раз в год! Ах, какой это отдых! Ни один санаторий не сравнится! Какой отдых!

Я не мог удержаться от смеха.

— Нашли тоже место отдыха! — сказал я.—Мы в Москве живем как в урагане. Мы летим, мчимся, оглянуться некогда, а вы — отдых!..

— Конечно, отдых! Для нас отдых! Ведь мы-то пока еще тратим все свои силы только на то, чтобы воевать с буржуазией, мы возимся с дерьмом! А у вас уже строят, создают, меняют природу, меняют человека! Разве вы можете себе представить, что это такое для всех нас, коммунистов буржуазных стран, — видеть, что наше дело побеждает?! Для нас Москва — источник свежих сил!

Далее он признался, что любит Москву не только как коммунист, но и как турист.

— Даже зимой! — подчеркнул он. — Вы этого никогда в жизни, конечно, не поймете, потому что вы сами из породы белых медведей. Вы никогда не поймете, что это такое — в мягкий осенний день сесть в поезд в Париже и через двое суток выйти в снежной, морозной Москве. Не забывайте, что я южанин, гасконец. Я, правда, родился в Париже, но по крови я гасконец. А у нас, в Гаскони, никто не поверит, что человек может выдержать пять градусов мороза. Северный олень, пожалуй, да. А человек — нет. И вот я однажды приезжаю в Москву, и только выхожу из вагона, как товарищи подносят мне бодрящий морозец — двадцать семь градусов!

— Ну и как? Понравилось? — спросил я.

— Не скажу, чтобы мне хотелось еще разик испытать это ощущение, — смеясь и поеживаясь от одних воспоминаний, признался Вайян. — Но все-таки это было полезно. Я убедился, что мое здоровье гораздо крепче, чем я думал. Если я перенес этот мороз и остался жив, то теперь уже ясно, что проживу не меньше ста лет.

Он рассмеялся.

— И каждый год буду ездить в Москву. Правда, не зимой, но ездить буду. Каждый год! Обязательно! Для здоровья!

Сейчас он уезжал в Москву на месяц.

— Выезжаем через пять дней. Какой это день?.. Да, двенадцатое октября, вторник. Раньше не успеть. Куча дел! В редакции, в ЦК, в парламенте, в Вильжюиф. Ведь я все-таки мэр! А тут, смотрите, какие погоды стоят! Кровь из носу, а в воскресенье я еду на охоту. Вы знаете, что это такое — натянуть болотные сапоги, ружье за спину, собаку и — в лес?!

Сопоставляя сейчас даты, я вижу, что разговор наш происходил седьмого октября, в четверг.

Десятого, в воскресенье, Вайян умер.

Вечером я поехал на Большие бульвары посмотреть в витринах редакций итоги коммунальных выборов, происходивших в тот день. Не помню, кого я встретил из знакомых, но мне сказали, что Вайян умер. Я бросился в редакцию «Юманите». Известие подтвердилось.

Рано утром Вайян выехал на охоту, но почувствовал себя плохо и в одиннадцать вернулся. Домашние средства не помогли. Больного перевезли в клинику. Там ему стало легче. В пять часов он звонил в редакцию, справлялся о новостях, давал указания, обещал утром приехать на работу.

И умер.

Врачи не были удивлены. Они находили удивительным скорее то, что он дожил до сорока пяти лет. Они говорили, что восемнадцать лет политической борьбы — слишком большая нагрузка для человека, организм которого до такой степени подорван войной, ранениями, газами...

з

В 1935-м или 1936 году проездом из Китая Вайян остановился на несколько дней в Москве. Друзья устроили в его честь ужин в Клубе писателей, на улице Воровского. Собрались в одной из комнат верхнего этажа. Вайян был весел, непринужден, рассказывал разные забавные истории. Было удивительно, как сохранилась такая юношеская живость в человеке, который был смертельно болен и знал это.

Один из его старых друзей сказал мне как-то, что со времени войны, точней — с 1916 года, Вайян носил свою смерть всегда при себе.

И вот он вдруг встает из-за стола, подходит к пианино и, сам себе аккомпанируя, поет какую-то милую песенку.

Кто-то сказал:

— А мы и не знали, что вы — певец! С таким голосом можно смело выступать публично. _ч Вайян рассмеялся:

— Голос мне подарили папа и мама!

Действительно, родители его оба были певцами.

Мать, Полина Вайян, известная оперная певица, была первой исполнительницей партии Манон в известной опере Масоне.

Вайян был не только музыкален.

В редакции «Юманите» я слышал однажды, как о нем рассказывал скульптор Дельмас.

Дельмас лепил голову Ленина по фотографиям. Все не ладилось, не получалось, чего-то не хватало. Мастер не знал, чего именно. Вдруг приходит его приятель Вайян, смотрит, всматривается, подходит ближе, отходит, хватает резец, два-три движения — и лицо Ленина ожило.

Вайян писал маслом и даже продавал свои картины. Именно это трудней всего. Париж — город .художников. Дилетантское баловство здесь не продашь. Деньги платят за произведение искусства. За работы Вайяна платили.

Однажды он сказал мне:

— Беда, времени нет заниматься живописью. Я только тогда и берусь за кисти, когда сижу в тюрьме. Но в последние годы меня как-то держат на свободе. Вот живопись и заброшена.

И громко рассмеялся.

Дар живописца он унаследовал от деда, художника, ученика великого Курбе. А вот кому он был обязан литературным талантом, не знаю, но первая книга его стихов вышла в 1913 году, когда автору исполнился двадцать один год.

Однажды он рассказал мне о своем экзамене по литературе в Сорбонне, когда он проходил испытания на звание бакалавра.

Для сочинения были предложены две темы. Одна о Бюффоне, другая о средневековых трубадурах.

— Тема о Бюффоне довольно шаблонна, — сказал Вайян. — Я выбрал вторую, о трубадурах. Черти меня понесли перевоплотиться в поэта, который бродит по полупустынным дорогам Франции, встречает других таких же бродячих поэтов, и воинов, и пилигримов, и воспевает рыцарские турниры, и доблесть в борьбе с неверными, и красоту надменных дам, и так далее, и так далее. В довершение всего я так увлекся, что перешел