Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

— Граф произвел на меня впечатление человека до прискорбности цичтожного.

Какие цели преследовали организаторы этого процесса, сказать не берусь. Но результаты были слишком очевидны: полная дискредитация французского фашизма. Обе рыбки стали вонять с головы и к тому же одновременно.

Скажут: а чего еще было ждать от фашистских вожаков?

Это верно. Но чтобы главой государства стал только что пойманный за руку ворюга, — это все-таки слишком.

Не на что было рассчитывать и субъекту, который на митингах грозил свернуть Республике шею, а сам получал жалованье в полиции.

Оба претендента были провалены безнадежно.

Тогда в некоторых газетах стали мелькать лозунги: «Вся власть Петэну!»

Петэн прославился обороной Вердена в 1916 году.

Правда, он перестрелял там больше французских солдат, чем немецких. Но именно такой человек и был нужен: француз, умеющий расстреливать французов.

Вся власть Петэну!

„ Отлично, но кто же поднесет ее Петэну, эту власть?

— Как — кто? Гитлер!

Мы забрели вдвоем, Ренэ и я, на Монмартр, на бульвар Рошешуар. Это район дорогих ночных ресторанов и очень скромных маленьких театриков. В них обычно ставят небольшие скетчи и выступают куплетисты, не лишенные остроумия.

В театрике «10 часов» спектакль оказался своеобразным.

Конферансье произнес монолог, в котором мелкие бытовые шуточки были обильно пересыпаны ядовитыми колкостями в адрес премьер-министра Леона Блюма.

Известно, что' Блюм происходил из семьи миллионеров. Семья вела крупную торговлю шелком.

И вот конферансье впадает в раздумчивый, почти скептический тон и говорит, сопровождая слова прекрасной мимикой и жестикуляцией:

— Не знаю, не знаю, господа! Говорят, Леон Блюм — умный человек. Не думаю. Если бы это было

так, родители не позволили бы ему уйти из лавки, пусть бы лучше торговал, чем валять дурака.

Публика покатывается со смеху.

• Такие остроты сыплются одна за другой.

Потом ставится скетч. Раздвигается занавес, и публика видит декорацию: фасад дома и красный фонарь над дверью. (Оживление в зале.) На сцене никого. За сценой внезапно поднимается шум: женский крик, визг, брань. Кое-как можно разобрать слова:

— Я свои восемь часов отработала! Больше я не обязана! Убирайтесь вон!

Под фонарем распахивается дверь, и кубарем вылетает генерал в парадном мундире. Его вытолкнула женская ножка в туфельке, чуть высунувшаяся из дверей.

Крики не улеглись. Вслед за генералом вылетает член Академии «бессмертных», тоже в парадном мундире с золотым шитьем и в треугольной шляпе с перьями.

Но программа еще не исчерпана.

Все так же подталкиваемый сзади женской ножкой, на сцену вываливается еще один господин. Он высокого роста, на нем цилиндр, фрак, пластрон, широкая орденская лента Почетного легиона через плечо. Но господин— без брюк. Не совсем, конечно, но они у него не на ногах, а в руках. Господин поднимается с земли. Он загримирован под президента Республики.

Зал беснуется от восторга.

Весь скетч продолжается несколько минут. Реплик мало, почти никаких. Вся суть в том, что женская нога выбрасывает из публичного дома прямо на тротуар генерала, члена Академии и самого президента Республики, и все потому, что в заведении кончился «рабочий день».

Пострадавшие клиенты выходят на авансцену и хором поют куплеты о бедствиях, которые принес Франции Народный фронт.

Спектакль окончен, публика расходится.

На улице Ренэ воскликнул:

— По-моему, здорово! Ты не можешь этого отрицать.

Но я отрицал. Тогда он сразу начал выходить из себя.

— Ты -не имеешь ни малейшего представления о том, что такое свобода! — кричал он. — У нас в правительстве сидят подлецы и предатели, и мы ничего не можем с ними поделать. Но вот им по крайней мере нащелкали по носам. Нам и это приятно. Потому что это прежде всего свобода. А ты не понимаешь.

Я сказал, что театрик, по-видимому, содержат фашисты.

— Конечно! — подтвердил Ренэ.

— Чему же ты обрадовался? Свободой пользуются фашисты, а ты обрадовался? — сказал я и напомнил ему, что еще во второй роте сержант Уркад называл его бородатой тыквой, давая этим довольно точное определение его умственных способностей.

Он пропустил напоминание мимо ушей.

Я пытался объяснить ему, как велика разница между свободой действия тех, кого он называет подлецами и предателями, и свободой, которую эти подлецы и предатели оставляют болтунам и зубоскалам.

— И вот приходит интеллигент вроде тебя, — сказал я,— и он очень доволен. Ему подбросили пару скабрезных острот, и он уже не видит, что у него выманили в обмен. Тебе дали стеклянные бусы и карманное зеркало, а ты отдал'золото и слоновую кость.

.Но что уж там! Мои усилия были бесполезны. Французы, даже интеллигенты, часто и много говорят о 1789 годе, его высоких идеалах свободы, и даже иногда сами начинают в них верить. Тогда бывает трудно. Развенчать то, что они называют личной свободой и свободой слова, почти невозможно. Это все равно что доказывать какому-нибудь религиозному фанатику, что бога нет.

Дериди отбивался энергично. Он говорил, что я все равно не пойму его никогда, потому что у меня не так устроена голова и серое вещество у меня не того цвета,— скорей всего, оно красное, потому что я коммунист, хотя и отрицаю это неизвестно зачем и почему.

С этой позиции я тоже не мог его сдвинуть.

10

Вернувшись из Испании, я рассказал Ренэ, между прочим, что в Мадриде был в Союзе писателей. Союз зашмал особняк сбежавшего гранда де Эредиа Спи-нола.

Все в доме сохранилось в неприкосновенности: полотна Гойи и Веласкеса, ковры, керамика, слоновая кость, резная мебель черного дерева и старинные кресла с прямыми спинками, рассчитанные на негнущиеся спины грандов. Я видел также удивительную библиотеку. Это была коллекция редчайших библиографических уникумов. В течение многих лет ее собирал для гранда какой-то ученый.

Испанские коллеги рассказывали, что сам гранд в свою библиотеку не заглядывал. Он собирал ее только из снобизма. Круг чтения у него был другой: в жилых комнатах, после его бегства, были найдены кучи порнографических романов и немецкие руководства по ведению уличных боев.

Я сказал Ренэ также, что в Испании народ темен и нищ, потому что подобные гранды его объедают, а церковь держит его на короткой цепи покорности. И это не только в Испании.

Ренэ слушал и неопределенно молчал. Я понял, что у него есть на сей счет какие-то свои мыслишки.

Так и оказалось.

Пока я был в Испании, он прочитал какой-то свеженький роман об испанских событиях. В романе рассказывалось, как война разбила некую семью. Один брат ушел защищать Республику, другой пошел ее убивать. Муки отца. Муки матери. Тревоги двух нежных невест. Сражение. Один брат берет в плен другого. Объятия. Оба возвращаются в отчий дом, который, конечно, находится на территории Франко. Радость отца. Радость матери. Радость двух нежных невест.

— Вижу по тебе, ты не в восторге, — сказал Ренэ.

Я действительно не был в восторге.

— А чего бы ты хотел? — огрызнулся он. — Тебе надо, чтобы братья убивали друг друга и чтобы отец дрался против своих сыновей? Да? Конечно! Я так и думал.

На это я сказал, что было бы неплохо, если бы он, интеллигент, к тому же вдоволь понюхавший пороху, хоть сколько-то поднялся над уровнем суждений своей консьержки или хозяйки ближайшей мелочной лавочки.

Я прибавил также, что романы вроде прочитанного им для того и пишутся, чтобы разжижать разум и волю читателей, а сие весьма важно ввиду надвигающейся

войны с Гитлером, который сейчас упражняется в Испании, но поглядывает на Францию.

Удар, видимо, пришелся, что называется, под вздох. Ренэ помрачнел и замолчал.

А я, в который раз, старался понять, что это: леность мысли, страх перед мышлением или еще что-нибудь? Я видел куриную слепоту обывателя, а страдал ею немолодой парижский адвокат, человек образованный, начитанный и во всем прочем весьма неглупый.