Царский угодник. Распутин

   — Зачем хоть приезжала? — Распутин отряхнул пыль с роскошного плисового колена, которым двинул супругу под зад. — Неужто за деньгами?

   — За деньгами. За ими.

   — Дура! Телеграмму отбить не могла?

   — Не могла! Тебя увидать захотелось.

Распутин поморщился.

   — Пустое всё это! — Засунул руку в карман, вытащил оттуда пачку денег — слипшиеся друг с другом сотенные, сложенные вдвое, кинул жене: — На!

Та на лету, ловко, будто циркач, поймала деньги, слюнявя пальцы, пересчитала купюры.

Всего денег было тысяча шестьсот рублей. Прасковья Фёдоровна в пояс поклонилась мужу:

   — Спасибо те, родимый!

Назавтра она отбыла в Покровское.

Время шло быстро. Это один день, бывает, тянется нескончаемо долго, ни конца, ни края ему не видно, а когда дни складываются в месяцы, то получается — бежит время с ошеломляющей скоростью, не углядеть его и не угнаться за ним.

То, что где-то «за бугром» жил, дышал, существовал, перебивался с хлеба на воду Илиодор, раздражало Распутина. Раздражало и тревожило.

Он в деталях вспоминал, как на него напала с ржавым немецким тесаком Феония Гусева, до Гусевой ещё были случаи, которым Распутин не придал значения, но они исходили из того же гнезда — илиодоровского, из тех же знойных царицынских мест, облюбованных когда-то иеромонахом.

Однажды Распутин задержался в «Вилле Роде» до утра — в ресторане было шумно, вкусно, громыхала музыка, пели цыгане, войной ещё не пахло, со стороны казалось — Россия довольна своей жизнью, она сыта и весела, ничто не предвещает туч на небе. Возвращался Распутин из «Виллы», когда было уже светло, как днём, — довольный собою, сытый, с мечтательной улыбкой, которую он иногда прикрывал рукой, — у Распутина, человека, в общем-то не знающего, что такое стыд, наступали моменты, когда он делался стеснительным, он начинал стесняться своей тёмной кожи, по-цыгански чёрной бороды, большого пористого носа, подточенных болезнью зубов, — с удовольствием разглядывал серые пустынные улицы Питера, сплёвывал в открытое окно машины и показывал пальцем на слабую розовину, возникшую в небе на востоке:

   — Завтра будет хорошая погода!

   — Не завтра, Григорий Ефимович, а сегодня, — терпеливо поправлял его Симанович, склонял к «старцу» крупную напомаженную голову. — Вчера уже было. Наступило сегодня.

   — Ничего себе попутчик, — Распутин чесал пальцами затылок, хмыкал и добродушно щурился, глядя на пустые каменные мостовые. — А что! Мы славно покутили!

   — Скоро мы дойдём до того, что садиться будем за стол в пятницу вечером, а вылезать в четверг утром.

   — Чего-то не понял. Как это?

   — Очень просто. Вся неделя в кутеже: в пятницу сел, в следующий четверг встал — недели нет...

   — Ох и язва же ты, Арон!

   — Из-за вас в основном, Григорий Ефимович, и ради вас... Всё тревожусь, всё беспокоюсь.

   — Интересно говоришь!

   — Что?

   — Интересно мысли склеивать умеешь. Сам себя повторяешь.

Машина шла по сумрачному, затихшему в этот ранний час Каменноостровскому проспекту, звук мотора стрелял в стены, взмывал вверх, оглушал, шофёр у Распутина был лихой, молчаливый приятель Симановича, поляк Радзиевский, затянутый с макушки до пяток в кожу, в светлых, сработанных из толстого подошвенного спилка крагах, покрытых лаком, в таких же перчатках, надвинутых на самый локоть, — он знал машину, как иная кухарка свои сковородки, и любил скорость.

Распутину быстрая езда не нравилась, и он морщился, иногда тыкал Радзиевского кулаком в кожаную спину:

   — Да не гони ты! Не гони! А то мы так вместо дома на собственные похороны приедем.

Радзиевский не отвечал Распутину и продолжал гнать машину, лишь спина его сгибалась, превращаясь в негодующий вопросительный знак.

Порою поляк набирал скорость просто непозволительную, оглушающую — шестьдесят километров в час.

Иногда же Распутин, наоборот, одобрительно хмыкал, приподнимался на сиденье:

   — Эх, хорошо вот так, с ветерком, по-птичьи...

В конце Каменноостровского проспекта шофёр словно бы что-то почувствовал, напрягся, согнулся за рулём больше обычного.

На проспект неожиданно выскочили несколько человек с тяжёлыми поленьями в руках, наиболее ловким и сильным оказался голубоглазый мужик с казацкими пшеничными усами, крутоплечий, тонкий в талии, красивый, он широко размахнулся и швырнул полено в машину.

Шофёр охнул, не веря тому, что видел, надавил рукою на клаксон, круто заложил руль влево, уходя от нападающего на середину мостовой, казак косо свалился назад, за обрез пространства, исчез, полено стукнулось о никелированный блестящий бампер, оставило в нём вмятину и отлетело в сторону.

В следующий миг перед автомобилем оказался ещё один человек, плосколицый, белоглазый, с крупными чистыми зубами, он прыгнул на машину, не достал, также швырнул в автомобиль полено, то с грохотом врезалось в боковую стойку, потом отскочило на подножку и унеслось вниз, под колеса. Автомобиль наехал на него, приподнялся, завалился набок, некоторое время машина шла на двух колёсах левой стороны, будто мотоцикл, автомобиль достало и третье полено, но и оно оказалось неопасным, а вот четвёртое, которое держал в руках длиннорукий сильный малый в рабочей рубахе с костяными пуговицами, полетело прямо в ветровое стекло, в лицо Радзиевскому.

Этот малый был силён и быстр, как обезьяна, он держался отдельно от группы, вывалился из подворотни внезапно, гигантскими прыжками пронёсся наперерез автомобилю, Радзиевский, понимая, что последний из нападавших — самый опасный, он, может быть, опаснее даже всей группы: сейчас ведь высадит поленом ветровое стекло, разорвёт ему голову, — до отказа выкрутил руль влево, пересёк по косой мостовую, выскочил на тротуар, понёсся по нему и не заметил, что впереди находится ещё один человек. Вернее, заметил, но слишком поздно.

Это была женщина с низко повязанным на голове платком и большими испуганными глазами — то ли кухарка, то ли экономка, то ли уборщица, выскочившая на шум. Радзиевский не успел уйти от столкновения, машина боком зацепила женщину, отшвырнула её назад.

Только после удара Радзиевский понял, что женщина не имела к нападавшим никакого отношения.

Радзиевский нажал на тормоз, автомобиль пошёл юзом. Симанович прокричал поляку:

   — Не останавливайся! Это покушение!

Шофёр снова дал газ.

Последнее полено даже не попало в автомобиль, такой лихой манёвр сделал Радзиевский. Одно было плохо — сбитая женщина. Случаев в Петербурге, когда сбивали людей, было не много. В конце проспекта Радзиевский притормозил. Лицо его было бледным, потным.

   — Что делать? — спросил он у Симановича. — Мы же сбили человека!

Симанович вместо ответа лишь приподнял плечи, лицо его тоже было бледным и потным, словно бы он вместе с Радзиевским сидел за рулём автомобиля, крутил его, крепко вцепившись пальцами в лакированный круг, руки дрожали — он так же, как и поляк, не знал, что делать. Глаза были ошалелые, плоские — такими плоскими, без глубины, бывают глаза, изменившиеся от испуга, когда в них ничего, кроме страха, нет. Глянул на Распутина. Тот был спокоен, тёмные выпуклые веки закрыты. Спокойный вид «старца» привёл Симановича в чувство.

   — Значит, так, господин Радзиевский, — сказал Распутин, не поднимая век и продолжая дремать, — давай к ближайшему городовому или в полицейский участок.

Шофёр послушно наклонил голову, привстал на сиденье, перегнулся, чтобы посмотреть, сильно ли помята машина, но ничего не увидел, а выходить было опасно — можно опять попасть под поленья, — поморщился, будто от зубной боли, и снова включил скорость.

Ровно через три минуты им попался городовой — боевой широкоплечий детина с шашкой и наганом в брезентовой кобуре. Симанович коротко, сбиваясь и глотая слова, рассказал ему, что произошло, и городовой, пальцем подбив усы, приказал шофёру:

   — Разворачивайся, господин хороший! Мы их сейчас изловим! — Видать, по этой части у него имелась практика.