Царский угодник. Распутин

И в довершение всего Белецкий выписал из Вятки опального полицейского полковника Комиссарова — человека, ценящего заботу и преданного тому, кто эту заботу о нём решит проявить, — и поручил полуопальному полковнику одно-единственное дело — охрану Распутина. И заодно — что было вполне в духе полицейского начальства той поры — наблюдать за «старцем» — ведь мало ли что может отчудить этот человек, — приглядывать за теми, кто наведывается к нему, составлять на них досье. Комиссаров хоть и служил в Вятке начальником полицейского управления, на новую должность — а это было понижение — согласился и вскоре переехал в Петроград.

Первым делом он обзавёлся своими филёрами, преданными и смелыми, подыскал рядом с распутинским домом квартиру, обставил её, сделал уютной — это была специальная полицейская квартира, — сделал там запас вина и водки. Деньги, которые раньше Распутину передавал Андронников, теперь начал передавать Комиссаров. Все слуги, находившиеся в доме номер шестьдесят четыре, где жил Распутин, были завербованы Комиссаровым, он сделал их своими платными агентами.

Итак, Белецкий сделал ставку на Распутина, Хвостов же, наоборот, решил выступить против «старца». Таким образом, министр и его зам оказались по разные стороны баррикад. Кто выиграет в этой борьбе, было непонятно.

К именинам Распутина Белецкий решил приготовить дорогие подарки — причём одарить вознамерился не только Распутина, но и его дочерей, жену и сына — всех сразу, поскольку Белецкий имел досье на всех членов семьи «старца» и знал, кто чем дышит и чем интересуется, что любит, а что ненавидит, на деньги министерства купил обеденное серебро, брошь с дорогими каменьями для Прасковьи Фёдоровны, золотые часы для дурачка Мити и два искусно сделанных браслета для дочерей. Вкус Белецкий имел неплохой, мог отличить фальшь от подлинника, и поэтому покупки он сделал превосходные.

Перед именинами Белецкий вызвал к себе старшего филёра из комиссаровской команды Семёна Секридова.

   — Семён, чтобы твои орлы на именинах — ни одной капельки, — Белецкий выразительно постучал пальцем о палец, — чтобы ни в одном глазу, понятно?

   — Как можно, ваше превосходительство! — Секридов, высокий, жилистый, с умными крохотными глазками, сделал обиженный вид. — Мы не пьём, даже если замерзаем так, что сопли в носу, извините, превращаются в лёд.

   — Фу! — фыркнул Белецкий.

Секридов не обратил на фырканье никакого внимания.

   — Чайком согреваемся, а не «монополькой», — сказал Секридов.

   — Молодцы! — похвалил Белецкий. — Я найду способ, чтобы поощрить вас.

   — Рады стараться, ваше превосходительство, — Секридов, несмотря на то, что был одет в штатское, вытянулся по-военному, щёлкнул каблуками утеплённых, с меховой подкладкой, сапог, лицо его довольно покраснело: он любил похвалу и муштру.

Товарищ министра слово своё сдержал — в качестве «поощрения» приставил к Секридову доверенного человека — молчаливого Терентьева, так что догляд теперь был двойной.

   — Семён, сотрудники ваши в квартиру Распутина вхожи? — спросил Белецкий у Секридова.

   — Когда как. В большинстве своём — нет.

   — Отчего же?

   — Да не любит нас Распутин, — не стал темнить Секридов, — считает, что мы за ним следим. А я ему доказываю — не следим, а охраняем.

   — Ну и как, Распутин это понимает?

   — Не очень. Вот если на него кто-нибудь соберётся с покушением, а мы это предотвратим — тогда у него к нам будет больше веры, а так, — Секридов приподнял плечи, — и колобком к нему подкатывались, и бубликом, и сыром — бесполезно.

   — Ладно, я попробую вам помочь, — подумав, сказал Белецкий, — я переговорю с Распутиным. Но даже если я не успею переговорить с ним, два ваших человека в день именин должны находиться в квартире Распутина. Кровь из носу — должны! Понятно?

   — А если он нас не впустит?

   — Постарайтесь, чтобы впустил.

Десятого января Белецкий приехал на автомобиле к Распутину с подарками. Распутин расчувствовался чуть ли не до слёз — подарки были дорогими, не оценить их было нельзя.

   — А где Хвостов? — спросил Распутин.

   — Нет его. Уехал. Будет в Петрограде только через три дня.

   — Ах ты, дорогой мой Степан Петров, — Распутин полез к Белецкому с поцелуями, — родной ты мой... Если бы ты знал, как я тебя уважаю! Ты должен выпить со мною стопку водки.

   — Не могу, Григорий Ефимович, я на службе.

   — Обидишь, ваше высокопревосходительство, — сказал Распутин, но радость в его голосе не пропала, продолжала звенеть, будто золото, и Белецкий понял: Распутин не обидится.

   — Ей-богу, не могу. Ну, если... — Белецкий заколебался, — если только маленькую стопочку, не садясь за стол... Здесь же, в прихожей, чтобы не причинять неудобств.

   — В прихожих, милый, пьют только дворники.

   — Неправда. Городовые тоже пьют. А я, Григорий Ефимович, как вы понимаете, к городовым имею самое прямое отношение.

   — Только звание у тебя, милый, для городового великовато будет.

   — Я — большой городовой.

   — Это хорошо, что ты не хочешь обидеть меня, — Распутин одобрительно похлопал Белецкого по плечу. — Папа с мамой мне телеграмму прислали. — Он достал из кармана телеграфный бланк, показал Белецкому с гордым видом: — Видишь, поздравляют.

Белецкий молча наклонил голову.

   — Скоро у меня народ соберётся, на завтрак, — сказал Распутин. — Аннушка приедет, хромоножка моя бесценная, кое-кто ещё... Оставайся на завтрак!

   — Не могу, Григорий Ефимович, — служба-с! — Белецкий сделал многозначительное лицо. — Не могу.

   — Жаль! А за подарки — спасибо. За то, что приехал, — спасибо. Я это буду помнить всегда.

Дуняшка проворно выметнулась из кухни, держа в руках небольшой металлический поднос. На нём стояла стопка с холодной водкой, в гранёный стакан была налита мадера, в блюдце было положено несколько кусочков чёрного хлеба, больше ничего на подносе не было. Белецкий взял стопку водки, молча чокнулся с Распутиным, залпом выпил. Распутин так же залпом выпил мадеру.

   — Да, Григорий Ефимович, чуть не забыл, — Белецкий поставил стопку на поднос, отщипнул от скибки чёрного хлеба кусочек, с удовольствием понюхал его, — сегодня в вашей квартире будут находиться два моих человека.

   — Это ещё зачем?

   — Ваше дело — радоваться жизни, праздновать именины, наше дело — охранять вас.

   — Ну а легавые мне в квартире зачем? — Распутин недобро сощурился.

   — Есть у меня кое-какие сведения... Думаю, что вам угрожает опасность.

   — И с чем это связано?

   — И с чем, и с кем. С Христианией, с человеком, знающим вас, и-и... с моим шефом.

   — С Хвостовым? — Распутин помрачнел. — Значит, всё-таки переметнулся? Продал меня? Отблагодарил за то, что я его министром сделал?

   — Выходит, не того человека сделали министром, Григорий Ефимович.

   — Вот гад!

   — В общем, пока ничего не могу вам сказать, но поберечься надо. Думаю, что скоро у меня на руках будут кое-какие бумаги и я смогу продемонстрировать вам свою личную преданность.

Распутин выругался, потом пытливо глянул на Белецкого.

   — Ладно, — сказал он, — в тебя верю. Давай сюда своих филёров, пусть посидят в прихожей, постерегут... Действительно, мало ли что... Только чтоб, — «старец» выразительно щёлкнул себя по горлу, — этим делом особо не увлекались. Ни-ни чтоб...

   — Будет ни-ни, — пообещал Белецкий и уехал.

Белецкий был доволен: с одной стороны, со «старцем» всё будет в порядке, а раз с ним всё будет в порядке, то то же самое будет и с самим Белецким, а с другой стороны, филёры подробно доложат ему, о чём говорили на завтраке, на обеде и вообще, что происходило на квартире Распутина.

Завтрак начался в двенадцать часов дня. Хозяин «Виллы Роде» накрыл Распутину стол за свой счёт. Вырубова приехала, одетая во всё тёмное, с бледным лицом и большими скорбными глазами. Гремя костылями, подковыляла к «старцу» и поцеловала ему руку.