Царский угодник. Распутин

Царский угодник

Большая Советская Энциклопедия

(БСЭ) т. 22

аспутин (Новых) Григорий Ефимович [1864 или 1865, с. Покровское, ныне Тюменской области, — 17(30).12.1916, Петроград], фаворит императора Николая II и его жены Александры Федоровны, авантюрист. Родился в семье крестьянина Е. Новых. В конце 19 в. примкнул к секте хлыстов. Под маской религиозного фанатика вёл разгульную жизнь; получил прозвище Р., ставшее затем его фамилией. К 1902 стал известен как сибирский «пророк» и «святой старец». В 1904—05 проник в дома высшей петербургской аристократии, в 1907 — в царский дворец. Р. сумел внушить Николаю II и Александре Федоровне, что только он своими молитвами сможет спасти больного гемофилией наследника Алексея и обеспечить «божественную» поддержку царствованию Николая II. Р. пользовался неограниченным влиянием, на Николая II. По советам Р. назначались и смещались даже самые высшие лица государственные и церковные управления; он проводил выгодные для себя финансовые «комбинации», оказывал за взятки «протекции» и т.п. Окруженный толпой почитательниц, эротоман, Р. использовал свою власть и великосветские связи для разнузданного разврата, ставшего широко известным в России. Стремясь спасти царскую власть от дискредитации, монархисты Ф. Ф. Юсупов, В. М. Пуришкевич и великий князь Дмитрий Павлович убили Р. «Распутинщина» явилась ярким проявлением распада и вырождения царского режима, всей правящей верхушки Российской империи.

ПРОЛОГ

ето в Петербургских пригородах выдалось в тот год жаркое, затяжное на крестьянских огородах и делянках мещан-дачников начисто выгорели огурцы и появились неведомые дотоле, чёрные, со сморщенными опасными телами, покрытыми мерзким редким волосом, тарантулы.

Тарантулы пугали на огородах баб, проворно перемещались, задирая зады, по земле, норовили ущипнуть иного мужика за ногу и вообще оказались большими любителями овощей. Те, кто всё-таки смогли отстоять у жары свои огурцы с помидорами, были бессильны перед новой напастью: тарантулы поглощали овощи с поспешностью голодной саранчи, выгрызали у огурцов мякоть, оставляли только шкурку да семечки, помидоры же, которые дачники выращивали для соусов — жидкие, почти без мякоти, — просто выпивали, прозрачную тонкую шкурку выплёвывали — от помидоров после хищных волосатых насекомых почти не оставалось следа.

Несмотря на огородную сушь, жару, воздух сыро и тяжело давил на людей, вызывал кашель; это на юге, где-нибудь в Крыму либо в Туркестане, жара переносится легко, в Петербурге совсем по-другому. Такое ощущение, будто воздух кипит, бурлит, фыркает, как кипяток в кастрюле, ошпаривает кожу, перетягивает чем-то тугим горло, не даёт продышаться.

Хуже всего чувствовали себя в эту пору сердечники.

В один из таких жарких дней в петербургских пригородах появился человек. Он был одет в старые, кое-где уже подранные и неумело зачиненные штаны, в выгоревшую ситцевую рубаху с косым воротником, через плечо у него была перекинута жидкая котомка, в противовес котомке, больно бьющей путника по костлявой спине, спереди гнездились связанные за ушки поношенные, со стоптанными каблуками и несколькими заплатами на союзках сапоги.

Шёл этот человек босиком. Чтобы не сбивать ноги, он старался ступать по шпалам.

Путник зорко оглядывал обочины, поворачивал голову назад, опасаясь, что его может настигнуть поезд, часто останавливался, чтобы отдохнуть и послушать пение птиц, иногда ставил босую ногу на рельс, замирал на несколько мгновений — слушал дорогу, пытаясь понять, идёт по ней поезд или не идёт, и если чувствовал, что поезд идёт, сходил на обочину, на рыжую, пахнущую мазутом тропку, пропускал состав и вновь забирался на железнодорожный путь.

В одном месте на его пути встал железнодорожный будочник — здоровенный, рыжий, в сапогах, за голенища которых были заткнуты два сигнальных флажка — жёлтый и красный, с серебряной боцманской дудкой за поясом, с противной ухмылкой на лоснящихся, будто он вдоволь поел сала, губах.

   — Ты знаешь, что по железнодорожным путям ходить запрещено? — строго спросил будочник у босоногого путника.

   — Нет, — без особой робости ответил тот.

   — Напрасно. Чтоб впредь знал это, возьму-ка я да и определю тебя лет на десять на Сахалин, тележки с рудой таскать да каторжные песни исполнять по воле начальства.

   — За что?

   — Было бы за что — вообще пристрелил бы, прямо тут же, на рельсах, не отходя от кассы, а так Сахалин — и вся недолга [1]! Десять лет отбарабанишь — по путям ходить никогда больше не будешь. Понял? Ты кто?

   — Божий человек.

   — Это я вижу — Божий. Дурак, значит, раз сам за себя не отвечаешь. Блаженный... Не хочешь отвечать или не можешь?

Путник молчал. Не драться же ему с будочником. Во-первых, тот здоровее, а во-вторых — при исполнении. Раз при исполнении — значит, власть. Против власти же идти — всё равно что мочиться против ветра: штаны от ширинки до обшлагов будут мокрыми. Путник приподнял одно плечо, сморщил своё тёмное, до костей продублённое солнцем лицо.

   — Всё понятно, — сказал будочник, — дурак, он и есть дурак.

Не обременяя себя дальнейшими разговорами, он, с интересом поглядывая на путника, обогнул его сбоку и неожиданно с размаху обидно и больно опечатал сзади сапогом.

Путник охнул, загромыхал под откос, поднимая пыль всей своей костлявой фигурой, теряя сапоги вместе с тощим сидором [2].

   — И моли Бога, что я тебя на Сахалин не отправил! — громыхнул тяжёлым, медным басом будочник.

Путник поднялся, стёр со сбитой скулы кровь, сплюнул себе под босые ноги и произнёс без особой обиды в голосе:

   — Эх, ты... Не знаешь ещё, что жить тебе осталось две недели.

   — Пошёл вон! — ещё раз громыхнул басом будочник. — Тоже мне, пророк нашёлся!

Через две недели будочника, неосторожно сунувшегося в утреннем тумане на железнодорожные пути, чтобы понять, идёт поезд или нет, сшиб и проволок целых две версты по полотну курьерский поезд, идущий из Москвы. Изуродовал он будочника страшно — у того оказались отрезанными обе руки и нога, тело было превращено в фарш, череп раскроен до мозга, лицо не узнаешь — оно было стёсано до костей...

А путник двинулся дальше. Иногда он смешно подпрыгивал на раскалённых шпалах, дул вниз, себе на ноги, шипел, словно Змей Горыныч, ловил глазами солнце, помыкивал себе под нос песенку и, судя по всему, был доволен жизнью: дорога ему нравилась...

В другом месте с ним вообще чуть беда не стряслась. Дорога из кудрявого весёлого леска выкатывала прямо на деревню — расхлябанную, состоящую сплошь из серых перекошенных домов с просевшими соломенными крышами, главным украшением которой была новенькая кирпичная водокачка с длинным ребристым шлангом, похожим на хобот слона, — здесь заправлялись водой паровозы. Путник, не останавливаясь, решил одолеть деревню махом, на одном дыхании, но не успел — не получилось...

Из крайнего, с разбитыми окошками дома, ловко перепрыгнув через плетень, к нему метнулся чернявый, словно грач, парень с длинным носом, скомандовал негромко:

   — Стой, дядя!

Путник сделал вид, что не слышит оклика, продолжал скорым шагом двигаться дальше. Тогда парень скомандовал громче, со свинцом в голосе:

   — Стой, кому говорят!

Делать было нечего, путник остановился. Развернулся лицом к парню. Тот подбежал. Губы трясутся, глаза белые, в уголках рта — слюна. Протянул руку к путнику: