Царский угодник. Распутин

   — А риска в этом нет? — задрожавшим голосом поинтересовался Симанович.

   — Никакого! — пообещал городовой. И он оказался прав.

Вскоре они поймали одного налётчика — белоглазого, с крупными, ярко блестевшими глазами мужика. Городовой скрутил его в несколько мгновений, а чтобы мужик не брыкался, огрел саблей, плоско стукнув его ножнами по затылку. Хоть удар был и несильный, а мужик от него чуть зубов не лишился. Охнул, опускаясь на колени.

   — Вставай, дурак, — приказал ему городовой. — Чего на колени плюхнулся? Не в церкви же!

Мужик, охая и ощупывая себя руками, трогая пальцами затылок, поднялся.

   — А теперь давайте за бабой той... Её надо в больницу! — приказал городовой. — Не то дух испустит — мы будем виноваты.

Баба оказалась кухаркой, и помята она была несильно. Она уже очнулась и собиралась идти домой, но городовой приказал:

   — В больницу!

Пока ехали в больницу, городовой расспрашивал налётчика, кто он и что он, откуда приехал и чем дышит?

Тот рассказал, что налётчиков было пятеро, все из Царицына, обыкновенные крестьяне, которых привезли в Москву и за деньги предложили совершить нападение на Распутина.

   — Царицын, — задумчиво произнёс Распутин, сгрёб бороду в кулак. — Это Илиодорка, это его дела.

Теперь вот стали появляться от Илиодора письма, вначале одно, потом другое. Распутину вновь принесли письмо бывшего монаха, так же, как и первое, пахнущее духами, написанное на дорогой бумаге. Письмо было доставлено вечером незнакомым господином, когда «старца» не было дома.

   — Ну, с-сука! — выругался Распутин, распечатав конверт и понюхав бумагу. — А говорят, Илиодорке денег даже на воду не хватает, не то что на хлеб. Как же это не хватает, когда он свои мерзкие цидульки на рукодельном «верже» пишет? И поливает бумагу духами из Парижа. Вот с-сука!

Дуняшка испуганно смотрела на «старца» и молчала.

Феония Гусева со своим тесаком — тоже царицынская особа. Царицынская паства была и остаётся основой Илиодора, здесь он черпает свои силы, несмотря на то что находится в далёкой Христиании, здесь его поддерживают, отсюда исходит опасность для Распутина.

Утром Распутин позвонил Хвостову, сказал ему:

   — Ты меня жди! Я к тебе сейчас приеду!

Время у Хвостова была расписано по минутам, визит Распутина никак не втискивался в расписание, и Хвостов попробовал перенести встречу, но Распутин сказал ему строго, со злостью, зазвеневшей в голосе:

   — Слушай, министр, не крутись, как курица под петухом! Через двадцать минут я буду у тебя! Понял?

Хвостову пришлось уступить — Распутин был сильнее его. Хвостов неприятно поморщился и задумался.

В двадцать минут Распутин не уложился, ему понадобилось вдвое больше времени, чтобы добраться до министерства. Войдя в кабинет Хвостова, Распутин сказал хозяину:

   — Цени, что я к тебе сам приехал! Са-ам! Других министров я вызываю к себе домой, — Распутин в назидательном жесте поднял указательный палец. — Приезжают как миленькие и морду в сторону не воротят.

   — Что случилось, Григорий Ефимович? — мягко спросил Хвостов. — Я так понимаю: если бы ничего не случилось — никакой спешки и не было бы!

   — Случилось, министр. Вот, почитай. — Распутин кинул смятое письмо на стол Хвостову.

Тот быстро пробежал по письму глазами, протянул удивлённо:

   — Илиодор?

   — Он самый, гадёныш недорезанный. Ты же мне обещал его прищучить. — Распутин говорил напористо, зло, щуря свои налитые беспощадным светом глаза. Хвостов, глянув в эти глаза, ощутил внутри невольный холод, поёжился. — Обещал ведь?

   — Обещал, Григорий Ефимович, всё верно, — Хвостов сделал успокаивающий жест, — но...

   — Что «но»?

   — Видимо, что-то не сработало. Похоже, Илиодор вышел из-под контроля.

   — Так загони его обратно! Под этот самый контроль! Два раза по шее — и на шесток!

   — Я всё сделаю, Григорий Ефимович, чтобы ваш недоброжелатель Труфанов вновь оказался на шестке. Но то, что он вышел из-под контроля — это странно... Очень странно.

Умный человек Хвостов врал Распутину. Он хорошо понимал, что происходит в России, что происходит с царской семьёй, с царём, — всякий раз в разговорах на тему России и царя обязательно всплывала фамилия Распутина, называющего себя Новых... Было бы хорошо, если бы этот Новых покинул Петроград и укатил к себе в тобольскую глушь кормить оводов, иначе ведь и до греха недалеко... Вон как злится старый двор! А возглавляет его женщина могущественная — царица-мать, которая кому угодно может свернуть голову.

Хвостов действительно попробовал утихомирить Илиодора, и тот на некоторое время затих, залез в щель, но это было связано не с Распутиным, а с императрицей Александрой Фёдоровной. Илиодор написал о ней довольно грязные мемуары и вознамерился их напечатать. Хвостов узнал об этом и, понимая, что Илиодора, ставшего нищим, сейчас может остановить только одно — деньги, отправил к нему курьера с толстым пакетом, в котором находилось шестьдесят тысяч рублей.

Курьер на словах передал и грозный приказ Хвостова:

   — Если хоть раз пикнешь вслух или посмотришь из-за норвежских бугров в сторону России не теми глазами, которыми принято смотреть в сторону родины, — пожалеешь о том, что родился на белый свет!

Илиодор испугался не на шутку, затих, а Хвостов из человека Распутина стал человеком царицы-матери. Царице-матери, кстати, как и самой Александре Фёдоровне, не было выгодно, чтобы фамилию Романовых полоскали в печати. Особенно в печати «забугорной».

Всё телодвижения Хвостова быстро засек Белецкий, внимательно наблюдавший за происходящим. И поскольку он знал силу Распутина, его влияние на царя, то занял сторону «старца». Силы разделились равномерно. Теперь всё зависело от того, кто первым даст слабину, промахнётся либо подставит незащищённую спину.

И Хвостов первым допустил ошибку — взял к себе на работу человека непроверенного, чужого в системе Министерства внутренних дел — журналиста Ржевского, весьма приятного в общении, мягкого, с милыми манерами, но слабого: Ржевский мог уступить любому нажиму, а это в полицейском деле — штука недопустимая. Ржевский был услужлив, умел хорошо держать перо в руках, обладал солидным запасом слов, мог написать статью, щекочущую нервы, и всё — на большее не тянул...

Но о Борисе Ржевском потом.

   — Итак, дорогой мой министр, что на это скажешь? — Распутин сощурился, скосил глаза на свою растрёпанную от возбуждения бороду, заметил там серебряный волосок, изловчился и выдернул его. Подержав в пальцах, сдул на пол.

По лицу Хвостова проскользнула брезгливая тень.

   — Разберусь во всём, Григорий Ефимович, абсолютно во всём. — Хвостов приподнял короткопалую пухлую руку, украшенную золотой печаткой, придавил пальцами стол. — И всё сделаю так, как надо.

   — Смотри, министр, не то ведь я буду в Царское Село звонить. И если что — «задний ход» отработаю запросто, — с угрозой произнёс Распутин, ткнул пальцем в письмо Илиодора, лежавшее на столе перед Хвостовым. — И не дай Бог, ежели этот... — Он сделал очередное выразительное движение, пробуравив длинным, опухшим в суставах средним пальцем пространство над головой. — Если этот дохляк всплывёт и будет меня допекать, то... В общем, ты всё понял, министр! Тем более что Илиодорка цидульки не только такого размера пишет, а, как я слышал, и покрупнее. Про царицу, к примеру.

   — Это я знаю, — кисло произнёс Хвостов.

   — Так что кумекай, вари котелком, министр. Надо, чтобы он больше никогда ничего не писал... Всё от тебя зависит. Смекай, министр!

Когда «старец» ушёл, Хвостов некоторое время сидел молча, размышляя, что же делать с Илиодором? И что же делать с Распутиным? Что делать с Илиодором, было понятно, но вот со «старцем»... Если Распутин сегодня говорит с ним, со всемогущим российским министром, как с обыкновенным городовым, то завтра станет говорить ещё хуже — будто с кухаркой. Это нельзя было прощать.