Царский угодник. Распутин

   — Абсолютно ничем.

   — Не то ведь как бывает — бросишь нечаянное словцо, а оно, глядь, и ранит больно... А я не хотел обидеть тебя, голубушка Ольга Николаевна. Если что-то и было, то — случайно!

   — А вы ничем меня и не обидели, Григорий Ефимович.

   — Слишком уж рано покинула ты меня в прошлый раз. — Распутин почувствовал, что изнутри к горлу подползает сладкое тепло — больно уж желанна оказалась для него эта красивая женщина, он сделал шаг к ней, Ольга Николаевна отступила от него на шаг, и Распутин с огорчением проговорил: — Да ты боишься меня!

   — Иногда — да, — призналась Ольга Николаевна.

Монашенкой себя Ольга Николаевна не считала, хотя мужу своему была верна, но жизнь есть жизнь, в жизни ведь всякое бывает.

И всё равно существовали некие рамки, пределы, через которые она никогда не переступала и не сможет переступить.

   — Напрасно, — с огорчением произнёс Распутин, подумал, что всех бы дам своих, которые обнимают его ноги, прижимаются к сапогам и шепчут ласковые слова, он променял бы на одну Ольгу Николаевну — она стоит их всех. — Напрасно ты боишься меня. Может быть, чаем напоишь, голубушка?

   — Извините, Григорий Ефимович, я должна сейчас уйти, а чаем вас напоит прислуга.

Распутин сощурился:

   — Прогоняешь, значит?

   — Полноте, Григорий Ефимович. Просто мне надо отлучиться к матери на Васильевский остров.

   — Васин остров — это недалеко. — Распутин называл Васильевский остров по-своему, по-простонародному — иногда он специально подчёркивал своё «народное» происхождение, и взгляд его делался совсем светлым, почти прозрачным от гордости: вот, мол, куда может сигануть обычный мужик из сибирской глубинки. — Хочешь, я подвезу тебя на моторе?

   — Нет, нет, — Ольга Николаевна отступила от Распутина ещё на шаг, — не надо.

«Старцу» огнём обожгло лицо, он задышал тяжело, жалобно:

   — Как же так, голубушка, я к тебе приехал в гости, а ты...

   — Глаша! — выкрикнула Ольга Николаевна в глубину квартиры.

В ответ на выкрик раздались стремительные шаги, и в прихожей появилась полная женщина с маленькой горделивой головой и чёрными, хорошо заметными на лице усиками; потеребив усики пальцами, она певуче поздоровалась с Распутиным.

   — Это Григорий Ефимович Распутин, человек в Петрограде известный, — сказала Ольга Николаевна, взяла Глашу за руку. — Напои, пожалуйста, гостя самым лучшим чаем, подай на стол, что у нас есть... Угости рыбой. Григорий Ефимович очень любит рыбу. Принеси бутылку мадеры. Григорий Ефимович обожает это вино. В общем, развлеки гостя.

   — Слушаюсь! — толстушка сделала аккуратный, насколько позволяла комплекция, книксен.

Распутину стало обидно — шевельнулось в нём что-то раздавленное, слёзное, обдало глотку тёплой горечью, он невольно почувствовал себя обманутым и расстроился, будто ребёнок, красноречиво помотал рукой в воздухе:

   — Зачем же со мной так, голубушка... — Он хотел сказать что-то ещё, но адов не подобран — слова, так легко и ладно соскальзывающие у него с языка, неожиданно исчезли, растаяли в организме, на языке было пусто. Распутин от обиды чуть не застонал, махнул рукой слепо: — Ах, голубушка, голубушка...

   — Извините, Григорий Ефимович, но так всё сложилось. Дела!

   — Дела, дела... Помрём, а всех дел не переделаем, их всё равно будет больше, чем нас.

   — Ещё раз извините!

Сгорбившись, как-то разом осунувшись, постарев, Распутин повернулся к двери, двинулся к ней; взявшись за ручку, остановился, пробормотал обиженно:

   — Не надо бы так со мною, Ольга Николаевна! Я ведь живой человек, и я ещё очень многое могу на этом свете. — Он хотел было объяснить этой женщине, что именно может, но на языке не было ни единого слова, он был чист, гол, и вот что плохо: отказывался язык работать — Ольга Николаевна словно бы заворожила его, загипнотизировала, как гадюка гипнотизирует птицу. Распутин, противясь этому гипнозу, лишь ошалело крутил головой да что-то немо мычал про себя.

Он не понимал, что с ним происходит. А происходила вещь простая: Распутин не привык, чтобы ему отказывали, привык к повиновению, он почти не слышал слова «нет», а здесь ему сказали: «Нет», он столкнулся с отказом и растерялся, сник, внутри у него царили смятение, немота, какая-то ребячья жалость к самому себе, ещё что-то незнакомое, противное. Он сам не нравился себе и прекрасно понимал, что такой он вряд ли нравится и Ольге Николаевне.

В следующий миг Распутин ощутил, что к нему вернулась речь, он тяжело вздохнул и сказал Ольге Николаевне:

   — И всё-таки, голубушка, позволь мне наведаться к тебе ещё раз.

   — Ради Бога, — холодно разрешила Ольга Николаевна.

Прасковья Фёдоровна всегда приезжала из Сибири с «предварительным уведомлением» — себя преподносила как некое послание, хотя, что такое «предварительное уведомление» в почтовых делах той поры, никто не знает, письма и посылки шли безо всякого «предварительного уведомления»; впрочем, по желанию можно было иметь и уведомление: почта уведомляла отправителя, дошло его письмо до адресата или нет. Нужно было только заплатить за это деньги...

На этот раз Прасковья Фёдоровна прикатила безо всякого «предварительного» — ранним утром в доме на Гороховой, на третьем этаже, в квартире номер двадцать раздался резкий хриплый звонок в дверь.

Дуняшка, чертыхаясь, хлопая по рту ладошкой, поднялась с топчана, на котором спала, и выкатилась в прихожую.

   — И кого это чёрт принёс в такую рань? Чтоб ни дна тебе, ни покрышки! — Остановилась перед дверью, выкрикнула что было силы, не боясь разбудить Распутина, спавшего в глубине квартиры, — тот на крики обычно не обращал никакого внимания, спал всегда как мёртвый, а в этот час — особенно: — Нету Григория Ефимовича дома! Не-ту!

В дверь снова раздался требовательный хриплый звонок.

   — Ну! — разъярилась Дуняшка, с грохотом выбила тяжёлую щеколду из паза, замерла на секунду и заулыбалась радостно, от уха до уха: — Тётя Параша!

   — Я, голубка, — Прасковья Фёдоровна Распутина выставила перед собой рушу с ивовым лукошком, полным крупных синеватых яиц. — Во! — сказала она торжествующе. — Утиные! Из самой Сибири привезла!

   — Да у нас своих полно, тётя Параша! И в магазинах, и на рынке.

   — У вас, говорят, яйца с гнилью, с червяками. Такой слух прошёл в Тобольской губернии. Поэтому я привезла свежие, без всяких червяков. Яйца-то Ефимыч потребляет регулярно?

   — У нас яйца по-другому зовут, тётя Параша, — Дуняшка потупилась, — неприличное, говорят, это слово — «яйцо».

   — Неприличное? Как это? — Прасковья Фёдоровна сдула пот с верхней губы. — Может быть, и неприлично, хотя всё, что создано природой, — прилично.

   — Вот и Григорий Ефимович так говорит.

Прасковья Фёдоровна с ехидцей сощурила глаза, поинтересовалась:

   — И как же у вас зовут яйца?

   — Куриные фрукты.

Гостья громко, раскачиваясь всем телом, захохотала. Приподняла корзину.

   — А это, значит, будут фрукты утиные?

   — Похоже, так.

   — Вона! — восхищённо произнесла Прасковья Фёдоровна, стёрла с глаз мелкие слёзки. — А где мой любезный-разлюбезный?

   — Спит ещё. Рано.

   — Рано? Посмотрели бы на него деревенские мужики — разом бы ноги со всей амуницией выдрали. Рано! — Она ткнула корзину Дуняшке: — Держи! — Лицо Прасковьи Фёдоровны расплылось в презрительной улыбке. — Фрукты! Ты смотри в деревне об этом не скажи — разом опозоришься!

Дуняшка, подхватив корзину, унеслась с ней на кухню, а Прасковья Фёдоровна опустилась в прихожей на диванчик, обитый вытертой немаркой тканью, подпёрла рукой подбородок.

   — Ты чего, тётя Параша? — воззрилась на неё выглянувшая из кухни Дуняшка. — Ну будто чужая!

   — Да я небось и стала моему Ефимычу чужой. При живом муже — невесть что. То ли жена, то ли приживалка, то ли переселенка. Он тут, я там, концы с концами не сходятся.