Царский угодник. Распутин

   — Думаю, Григорий Ефимович!

   — «Думаю», — передразнил Белецкого Распутин, покривился лицом. — Знаю я, о чём ты думаешь!

Белецкий ещё раз вздрогнул: ему показалось, что Распутин читает его мысли, — а Белецкий, оглядывая распутинскую прихожую, думал о том, что неплохо бы составить список генералов и важных чиновников, бывающих здесь, — ведь они приходят на Гороховую не из любви к этому неряшливому, пахнущему жареными семечками, кислыми огурцами и дёгтем «старцу», они приходят со взятками и просьбами продвинуть их по службе — точно так же, как Распутин продвинул его с Хвостовым.

Но что положено цезарю — не положено быку, что дозволено Хвостову с Белецким — не дозволено какому-нибудь обедневшему помещику из-под Воронежа по фамилии Голопупов или чиновнику департамента железных дорог Живоглотову.

   — Действительно, думаю, — поспешил прервать опасную паузу Белецкий, — о том, как хороша жизнь, угодная Господу Богу.

   — За Бога не прячься! — сурово произнёс Распутин. — И за мной и моими клиентами не следи! Понял, милый?

Нет, он и впрямь был всевидящим, читал чужие мысли, напрягался лицом, потел и обязательно проникал внутрь человека, которого хотел вывернуть наизнанку.

   — Обижаете, Григорий Ефимович, — дрогнувшим голосом проговорил Белецкий. — Я за вами никогда не следил. Я вас охранял. И продолжаю охранять.

   — Не будем пререкаться, я всё сказал, милый. — Распутин вновь сделал приглашающий жест: — В залу прошу!

Хвостов отметил, что в большой темноватой прихожей Распутина, на столе, стояло оловянное блюдо с варёным, в мундире, картофелем и рядом, по одну сторону от блюда — миска с огурцами, по другую — большой лоток с нечерствеющим подовым хлебом, подумал невольно, что если бы не принесённая икра с осётром, Распутин так бы и угощал их хлебом, огурцами да картошкой в мундире.

Картошка в зале действительно стояла — в аккуратном стеклянном судке, украшенном сказочными вензелями, виньетками и гербами несуществующих князей и рыцарей, и хлеб был, но не тот, который они привезли с собой, — подовый, мягкий, с вкусным духом, заглушающим запах, идущий от Распутина, а вот огурцов не было, вместо них на столе стояло большое блюдо со сливочно-белой, присыпанной укропным семенем капустой. Капуста была крупно порублена, навалена в блюдо горкой, а в середине, будто сахарная голова, возвышался крупный кочан.

   — Вот это по-русски, — не выдержав, воскликнул Хвостов, — по-нашенски!

   — Да, не как у барев, — согласился Распутин. — Барева так не едят. Давайте, милые, перекусим чем Бог послал, — Распутин перекрестился, поклонился большому образу Спасителя, висящему в углу, потом перекрестил стол, добавил: — И тем, что вы принесли. Дунь! — крикнул он кухарке. — Принеси-ка нам кое-чего из того, что я покупал в «старых винах»...

   — Счас, — весело отозвалась та и по-птичьи легко понеслась в кладовку.

«Во баба! — грубо подумал Хвостов, посмотрел вслед Дуняшке. — Задница — как кусок сала, на ходу дрожит, будто холодец. Недаром говорят, что у русских бабёх — самые большие в мире задницы: утром хлопнешь по заднице рукой, она трясётся до обеда, словно сальный курдюк у барана».

   — Алексей Николаевич! — позвал Хвостова Распутин. — Милый, не о том думаешь!

   — А что! Об этом думать приятно. — Полное тело Хвостова колыхнулось от тихого прочувственного смешка. — Все мы на этом свете — грешники.

За стол сели не сразу — минут через десять. Постояли у окна, полюбовались Петроградом, мостовой, прохожими и пролётками, за это время Дуняшка, которой помогал Андронников, довела стол до ума. Андронников почти не выпускал из рук своего роскошного кожаного портфеля, когда же тот очень мешал, клал на стул рядом; перемещаясь же по зале в другое место, обязательно подхватывал портфель, определял на стул в другом месте — так, чтобы тот и виден был, и бежать до него было недалеко.

   — Чего ты в нём держишь? — поинтересовался Распутин. — Доносы, что ль?

Андронников вспыхнул щеками, но Распутину ничего не ответил — мотнул только головой да пальцем нарисовал в воздухе замысловатый кудрявый вензель, потом подхватил портфель и крепко прижал его к себе.

   — Ничего не держит, — сказал Белецкий. — Однажды мы положили глаз на этот портфель, решили посмотреть, что там хранится, вдруг действительно важные государственные бумаги либо ещё что-нибудь, касающееся царя и общества... И что же, вы думаете, там оказалось?

   — Ничего, — сказал Распутин и хмыкнул.

   — Совершенно верно — ничего. Несколько пакетов туалетной бумаги, старые газеты, да в отдельной коробочке — нитки, чтобы чистить зубы.

   — И всё?

   — Всё!

   — Честный человек! — Распутин рассмеялся.

Белецкий боковым зрением, не поворачивая головы, следил за Хвостовым: как же тот среагирует на рассказ о Побирушке? Хвостов молчал. Во-первых, Побирушка ему был нужен, во-вторых, Андронников раньше всех в Петрограде принёс ему весть о том, что он стал министром, — поскрёбся в дверь аж в половине шестого утра, протянул в дверную щель букет цветов. Такие вещи надо ценить.

Андронников косо глянул на Белецкого, ещё более попунцовел своими полными щеками и что было силы прижал портфель к себе.

Разговор за столом снова коснулся Германии.

   — Была бы моя воля, я бы приказал русским парням брать девушек из немецких колоний. Лучше немок жён нет. И быть не может... — Распутин понимал, что сидящие здесь люди обязательно проведут параллель с царской семьёй, с Николаем Вторым и Александрой Фёдоровной, он вёл разговор в опасной близости с запретной темой — казалось, сверни чуть-чуть в сторону, сделай маленький шажок вбок — и окажешься на тропе, по которой идти очень скользко, но «старец» шёл аккуратно и этого шажка не делал. — Я знаю несколько таких браков среди крестьян. Все эти браки счастливые.

   — И чем же хороша жена-немка для русского крестьянина, Григорий Ефимович? — спросил Хвостов, отрезая себе внушительный кусок осетрины и сдабривая его хреном.

   — Насчёт жены-немки вот что скажу, милый... Русский крестьянин бывает рад, если приводит в дом немку. В таком разе он может не беспокоиться, в доме, в хозяйстве у него всегда будет порядок и достаток. Тесть будет гордиться такой снохой и неустанно расхваливать её перед соседями. А чистюли они какие, а? Не найти таких более...

   — Верно, чистюли они отменные, — подтвердил Хвостов. — Сам видел. В Нижегородской губернии немцев, конечно, меньше, чем в Саратовской, но они есть. Я бывал в их колониях. Образцовые колонии, замечу, люди одеты добротно, обуты и сыты, много земледельческих машин.

   — Во, ещё один резон за немцев — земледельческие машины. Где большинство этих машин, скажите, производится?

   — В Германии, — сказал Белецкий.

   — Во — в Германии! Германского, значит, происхождения. Умный народ эти немцы... А мы с ними воюем. Я — за немедленный мир с немцами. Пусть он даже будет нам невыгоден... Но война — ещё невыгоднее. Она хуже самого невыгодного мира. Война — это беда для России, она разорит всех нас. А мир позволит России окрепнуть. Когда Россия окрепнет, тогда можно будет пересмотреть всякие мирные условия, даже самые невыгодные, и то, что невыгодно, — вычеркнуть.

   — Не боитесь, что государь обидится на вас за такие речи? — спросил Хвостов. — А, Григорий Ефимович?

   — Не боюсь. Я папе об этом в лицо говорил несколько раз. И вообще я никого и ничего не боюсь. Я ничего плохого ни для России, ни для Германии не хочу. Никто не имеет права уничтожать человеческую жизнь, только Бог! — Распутин, глядя на Хвостова, также отрезал себе большой кусок осетрины, вилкой подцепил щепотку хрена, размазал, сохраняя на лице напряжённое выражение. — Существуют люди, которые занимаются посредничеством в денежных делах, в продаже домов и земель... Я тоже хочу быть посредником. Только в заключении мира.

   — А не было ль у вас, Григорий Ефимович, в роду кого-нибудь из немцев? — не выдержав, спросил Хвостов. Он задал вопрос, который вертелся на языке у Белецкого, но Белецкий молчал, он вообще вряд ли когда задал бы этот вопрос, был осторожен, хитёр.