Царский угодник. Распутин

Белецкий выпрямился, сделался надменным, важным — он умел и знал многое из того, чего не умел, до чего не дошёл ни умом, ни сердцем журналист Ржевский.

Когда Ржевский вышел из огромного давящего кабинета, Белецкий, взявшись за ручку старого валдайского колокольчика, украшенного затейливой вязью, тряхнул его, улыбнулся нежному серебряному звону — любил колокольчики из хорошего металла. На звон явился невзрачный бородатый человек, дёшево, но тщательно одетый.

   — Терентьев, — сказал ему Белецкий, — с этого бумагомараки глаз не спускать! Даже когда он будет в сортире на толчке облегчаться — всё равно держать под присмотром. Понял, Терентьев?

Бородатый человек, не отличающийся, судя по всему, особой словоохотливостью, кивнул. Исчез он так же молча и стремительно, как и появился, — этот человек умел растворяться в воздухе.

Как-то незаметно, очень быстро пролетело лето, оказалось оно крохотным, как вороний шаг, люди оглянуться не успели, как наступила осень, а за ней — зима, не по-петербургски лютая. Многие люди в тот год не заметили, как одно время года сменилось другим, а потом третьим.

К Распутину пришёл Симанович, молча сел на краешек стула, глядя, как «старец» что-то неумело пишет карандашом на листке бумаги. От усердия «старец» даже высунул кончик языка, прикусил его чёрными пеньками зубов. «Готовит на ночь пратецу себе под подушку, — понял Симанович. — Чего-то ещё хочет попросить у Бога». Симанович угадал — Распутин трудился над запиской по поводу Ольги Николаевны Батищевой — очень ему хотелось, чтобы строптивая дамочка помягчела, сделалась к нему благосклонной.

Распутин на минуту прервался, скосил светлые тоскующие глаза на секретаря.

   — Что-нибудь спешное, Арон?

   — Думаю, что да.

   — Тогда погоди минуту, сейчас я отмучаюсь, и мы с тобой погуторим.

«Минута» эта оказалась затяжной — Распутин пыхтел ещё добрых полчаса, смахивая с лица пот, мял рукою шею, в раздумьях закрывал глаза — ему хотелось, чтобы записка получилась убедительной, а слова — красивыми... Закончил работу недовольный собой — то, что он затевал, не получилось. Отшвырнул записку от себя, выругался.

   — Может, нужна помощь, Григорий Ефимович?

   — Нет, никто мне в этом деле не помощник. Это я должен сам, только сам. Что там стряслось у тебя, Арон?

   — Один пьяница ко мне напрашивается... Немец по фамилии Гейн. Инженер.

   — Ну, а я-то тут при чём?

   — Немец говорит, что у него есть важное дело. Распутина, говорит, касается.

   — Ну и чего хочет немец?

   — Он хочет прийти ко мне не один, а со своим приятелем, с Ржевским.

   — Ржевский, Ржевский... Вроде бы я уже слышал эту фамилию. А?

   — Да есть такой жучок, может, и слышали о нём, мудреного ничего нет. Журналист вроде бы. Подвизался в разных изданиях, а сейчас перешёл в ведомство Хвостова.

У Распутина немного прояснело в глазах, появилась резкость, он хлопнул ладонью о ладонь.

   — Всё, вспомнил, можешь дальше не распространяться. Я этого червяка видел, когда ходил к Хвостову. Важное дело, говоришь? Ладно, встречайся с червяком этим и с немцем, будем хоть знать, что у нас за спиной делается. А за спиной у нас, Арон, чую я, что-то происходит. — Распутин нажал пальцем на резной стоячок-выключатель лампы, зажёг её, полюбовался светом, выключил, потом снова включил. — Встречайся с ними, Арон, это дело нужное. Можешь здесь повидаться, можешь в «Виллу Роде» пригласить. Займи там мой кабинет, закажи журналисту с немцем по котлете величиной с лопату, чтобы вкусно было, ни дна им, ни покрышки, закажи водки, закуски и всё узнай.

   — Я займусь этим немедленно.

   — Неужели мой друг Хвостов что-то затевает против меня? А? То-то он морду в сторону воротит. И взгляд недовольный, словно ботинком в коровий котях вляпался. Выходит, он задумал против меня пакость и таким образом собирается отблагодарить за добро? — неверяще пробормотал Распутин.

   — Заранее ничего не будем решать. Вначале узнаем всё, а потом решим.

   — Ладно, — недовольно проговорил Распутин. — Дуй!

Симанович исчез, а Распутин долго сидел молча, размышляя о жизни, о том, как ведут себя люди, потом переместился к окну, глядя на улицу. Его, как старую любопытную бабку, всегда тянуло посмотреть, что там происходит.

На улице было сумеречно, холодно, тяжёлые серые хвосты раннего снега перемещались с места на место, свивались в жгуты, припадали к сугробам, сметали с них сор и уносились дальше. На голом, с узловатыми ветками дереве ветер упрямо трепал грачиное гнездо, стараясь содрать его, уволочь, но гнездо, расшелушенное, похожее на дырявую шляпу, мертво прикипев к дереву, не уступало разбойному натиску. Распутин, глядя на эту неравную борьбу, неожиданно расчувствовался, вспомнил свою деревню, снега тамошние, которыми, бывает, дома заваливает по самую трубу, а то и выше трубы, выкапываться потом приходится из преисподней, великую рыбную реку Обь, буйную Туру, в которой он как-то даже тонул — тонуть-то тонул, да не утонул, тайгу, Что и обогреть готова человека, и приютить его, и напугать, навсегда отбить охоту забираться в речную, но такую добычливую глушь, и погубить его.

И так «старцу» захотелось в село, к столу Покровскому, где дымится горячая картошка, в большом блюде гнездятся молодые грузди, на доске лежит приготовленный для строганины жирный щокур, а вытащенная из сугроба бутылка «монопольки» так холодна, что водка из посудины вытекает тягучим сладким киселём, а крохотные, не больше ногтя, пельмешки подают едокам целыми тазами, что он закрутил головой огорчённо, замычал, заприхлопывал себя руками по бокам и отвернулся от окна. Выкрикнул сиплым голосом:

   — Дуняшка!

Когда в проёме двери появилась «племяшка», спросил, хмуря чёрные длинные брови:

   — Ты на Невском не интересовалась, есть ли муксуны в продаже? Наши, обские! Небось не интересовалась?

   — Обижаете, Григорий Ефимович! Ещё как интересовалась. Более того — заказала три муксуна.

   — И что же?

   — Заказ пока не выполнен.

   — Сходи снова в магазин, узнай, вдруг привезли? — Распутин поправил волосы на голове, прикрыл дефект, пожаловался Дуняшке: — Домой что-то тянет. Как там Парашка моя? Хоть и дура она, а всё-таки жаль — близкая. Тебя не тянет в Покровское? Папаньку своего во сне видел, с вилами за мной бегал... К чему бы это?

   — Не знаю, Григорий Ефимович, я в снах не разбираюсь, — сказала Дуняшка, — а в магазине скоро буду.

   — Поторопи их, скажи, что святому отцу рыба для больших дел нужна.

В ту зиму состоялись роскошные именины Распутина.

Именины свои Распутин мог праздновать не менее десяти раз в году: именины у него имелись в январе — в честь Григория Печерского, в феврале — в память святого Григория Богослова [45], в марте Распутин мог поднимать стопку за святого Григория Двоеслова, и так далее, до конца года, в ноябре — за святого Григория Неокесарийского и в декабре — за преподобного Григория. Распутин любил праздники, и большое количество святых, носящих его имя, «старца» очень устраивало.

Белецкий, понимая, что Хвостов взял Распутина на прицел и теперь возможны покушения на «старца», усилил охрану Гришки.

А охраняли Распутина, надо заметить, как члена царской фамилии — его всюду сопровождали филёры генерала Глобачева, начальника охранного отделения, а также филёры полицейского управления, они перекрывали подъезды, если Распутин где-то останавливался, отваживали надоедливых посетителей, зевак, оберегали «старца» на Гороховой. — Белецкий решил проконтролировать охрану, чтобы понять, не ведёт ли кто-нибудь из полицейского или охранного начальства двойную игру, на манер Хвостова.

Перед домом Распутина на Гороховой улице установил круглосуточный сторожевой пост, выделил из гаража министерства специальный автомобиль с филёром-водителем, этаким «свистом», который в два счета обставлял поляка Радзиевского, выделил также лихача-извозчика. Все письма, поступающие теперь Распутину, на почте изучал служащий, прикомандированный из жандармского управления, после изучения — вскрывал.