Музыка души

– Надо всего лишь завязать несколько нужных знакомств…

– Я никого видеть не хочу и никуда не пойду, – отрезал Петр Ильич.

Фридрих на мгновение смешался, но тут же снова любезно заулыбался. Похоже, от своей миссии агента он отказываться не собирался ни при каких условиях. Петр Ильич страдальчески вздохнул – он уже сто раз пожалел, что связался с этим человеком.

Не задерживаясь надолго в Берлине, он уехал в Лейпциг, где должен был состояться первый концерт в Гевандхаузе. Снег густым слоем лежал на улицах, и с вокзала он поехал к виолончелисту Адольфу Бродскому на санях.

Едва зайдя в дом, Петр Ильич услышал доносившиеся из гостиной звуки фортепиано, скрипки и виолончели. Он отдал слуге пальто и зашел в комнату. За фортепиано сидел небольшого роста и внушительной полноты человек. Его лицо напоминало красивого немолодого русского священника: мягкость черт, длинные редкие седые волосы, добрые серые глаза, густая с проседью борода. Однако господин оказался немцем.

– Петр Ильич! – обрадовался Бродский, заметив его, и, отложив виолончель, поспешил навстречу и горячо пожал руку. – Я так рад вашему приезду!

Пианист тем временем тоже встал и с улыбкой приблизился.

– Позвольте представить: Петр Чайковский – Иоганн Брамс. Мы как раз репетировали его новое трио, которое будем завтра исполнять.

– Очень-очень рад встретить вас герр Чайковский!

К сожалению, Петр Ильич не мог сказать того же о себе. Он уважал Брамса как честного, убежденного, энергичного музыкального деятеля, но никогда не мог полюбить его музыки. Было в ней что-то сухое, холодное, туманное.

К счастью, дальше простой вежливости их общение не зашло. Репетиция продолжилась, и Петр Ильич, слушая трио, даже позволил себе несколько замечаний относительно темпа. Автор отнесся к ним благодушно и принял к исполнению.

В этот момент в комнату вошел человек маленького роста, тщедушный, с высоко взбитыми белокурыми кудрями на голове и очень редкой, почти юношеской бородкой и усами. Но самым поразительным в его внешности были огромные голубые глаза со взглядом невинного, прелестного ребенка. За ним следовала слегка седеющая женщина – такая же маленькая и тщедушная.

Бродский снова представил гостей друг другу:

– Эдвард Григ и его супруга Нина.

Петр Ильич с восторгом пожал ему руку. Так это и есть Эдвард Григ, музыка которого давно его пленяла! Сколько теплоты и страстности в его певучих фразах, сколько ключом бьющей жизни в его гармонии, сколько оригинальности и очаровательного своеобразия в его остроумных, пикантных модуляциях и в ритме. Петр Ильич был безмерно благодарен судьбе за личную встречу со столь любимым композитором.

И Григ, и его жена оказались добродушны, кротки, детски чисты и незлобливы. Оба были людьми прекрасно образованными и даже превосходно знающими русскую литературу. Петр Ильич, часто разочаровывавшийся при личной встрече со своими кумирами, на этот раз получил море удовольствия от общения с Григами.

Всю ночь он страшно нервничал и страдал – гораздо хуже, чем на родине. Незнакомый оркестр, чужая страна, чужие люди – как-то еще они отнесутся к нему? Опять напала тоска, и перед выходом из гостиницы он умирал от ужаса. Гевандхауз представлял собой роскошное огромное здание в классическом стиле. У входа его встретил дирижер Рейнеке и проводил в артистическую комнату – подождать, пока соберутся музыканты. Наконец, капельдинер доложил, что все собрались. Рейнеке провел Петра Ильича на эстраду к дирижерскому пюпитру, постучал палочкой, призывая к тишине, сказал несколько приветственных слов, на которые артисты ответили рукоплесканиями и стучанием смычков о пульты, и передал палочку Петру Ильичу.

Замирая от страха, он встал на дирижерское место и даже произнес речь на немецком, постоянно запинаясь и чуть ли не заикаясь. Началась репетиция, и Рейнеке удалился в залу. Исполняли Первую сюиту. По окончании первой части по глазам и улыбкам на лицах музыкантов Петр Ильич понял, что многие из них сразу сделались его друзьями. Оркестр был выше всяких похвал. От робости не осталось и следа, и вся репетиция прошла благополучно.

Концерт сопровождался успехом, но никакого сравнения с генеральной репетицией, на которой присутствовали студенты и музыканты. К счастью, Бродский заранее приготовил Петра Ильича к холодному приему концертной публики. И он не был удивлен или огорчен, когда при его выходе на эстраду не раздалось ни единого хлопка, а ответом на поклон стало гробовое молчание.

Зато после первой части сюиты раздались оживленные рукоплескания, повторявшиеся после каждой последующей части, а по окончании автора дважды вызывали, что в Гевандхаузе считалось большим успехом.

За концертом последовали чествования и торжества – домой Петр Ильич вернулся поздно ночью.

На следующее утро он проснулся от суеты и шума в коридоре гостиницы, за коими вскоре последовал стук в дверь. Немного испуганный он вскочил с постели и отворил дверь кельнеру.

– Прошу прощения, герр Чайковский, – поклонился тот. – Я пришел сообщить, что сейчас под вашим окном начнется серенада. Приличие требует, чтобы вы появились у окна.

– Хорошо, спасибо, – машинально ответил ошарашенный Петр Ильич.

Кельнер передал ему изящно разрисованную программу из восьми номеров самой разнообразной музыки и откланялся. Тут же с улицы раздались звуки русского гимна. Наскоро одевшись, Петр Ильич вышел на балкон.

Прямо под окнами, в узеньком дворе гостиницы расположился громадный военный оркестр с капельмейстером в генеральском мундире. Глаза всех устремились на Петра Ильича. Он поклонился и продолжал стоять все время этого неожиданного концерта – в морозное февральское утро – с непокрытой головой.

Играли великолепно – мастерство музыкантов поражало тем более, что холод должен бы парализовать их руки. Но они стоически переносили лютость зимней стужи в течение целого часа. Невероятно трогательно.

Вернувшись в комнату, Петр Ильич сел завтракать и открыл утреннюю газету, которая была полна сообщений о вчерашнем концерте. И только сейчас он в полной мере осознал, что действительно имел большой успех.

На следующий день в Обществе Листа состоялся концерт в честь Петра Ильича, исключительно из его сочинений. В отличие от публичного концерта, публика собралась восторженная, пылкая и щедрая на рукоплескания.

Он сидел на эстраде на виду у слушателей, а рядом с ним – Григ с женой, с которыми он за эти дни близко сдружился.

В антракте к ним подошел критик Фритше, чтобы рассказать случайно подслушанный разговор одной важной дамы.

– Я сидел рядом с ней и ее дочерью и потому все отлично слышал. Указывая на вас, эта дама заявила: «Смотри, душенька, это сидит Чайковский… – Фритше сделал многозначительную паузу, а Петр Ильич слегка поморщился: то, что его уже узнают в лицо, ничего хорошего не предвещало. – А рядом с ним – его дети!» – с ехидной ухмылкой заключил Фритше.

Петр Ильич удивленно переглянулся с Григами. Те действительно были маленького роста и молодо выглядели, но чтобы принять их за детей… Все трое дружно расхохотались.

По окончании концерта общество поднесло ему венок с надписью на ленте: «Гениальному композитору Петру Чайковскому. В знак величайшего почтения от совета директоров Общества Листа».

В тот же день, попрощавшись со старыми и новыми друзьями, он покинул Лейпциг. Договорился о концерте в Берлине с директорами Филармонического общества, потом – в Гамбурге. Чувствуя себя страшно уставшим, Петр Ильич уехал отдохнуть в провинциальный городок Любек.

Предстоящие пять дней одиночества наполняли душу восторгом. По утрам он готовился к дирижированию и гулял, обедал за общим столом, храня упорное молчание и только наблюдая за остальными постояльцами.

Но на третий день его угораздило пойти в оперу на «Африканку» Мейербера. Театр в Любеке был крошечный: сцена маленькая, хоры маленькие, оркестр маленький. А вот артисты, как нарочно, великаны и великанши. Это несоответствие насмешило, но в целом спектакль был недурен.