Музыка души

А ведь освободившиеся три тысячи он собирался потратить на постройку дома! К тому же в пылу увлечения он забыл о планируемой поездке в Европу – на это ведь тоже нужны деньги. Поколебавшись, он огорченно признал:

– Знаешь, наверное, мне стоит отказаться от этого проекта. Боюсь, если я все-таки стану покупать, то совершенно запутаюсь в своих денежных делах и вместо удовольствия получу лишь затруднения и беспокойства.

Юргенсон кивнул:

– Пожалуй, ты прав. Да и невыгодная это была бы покупка в любом случае. Мы можем найти и получше.

Петр Ильич был расстроен и разочарован, но постарался проявить благоразумие. Действительно – можно ведь найти что-то другое. А проверив состояние своих финансов, он еще больше уверился в правильности принятого решения – за последний месяц он, сам не зная как, истратил невероятно много денег и даже задолжал Алексею триста рублей.

***

Майданово становилось все невыносимее. Неподалеку от Петра Ильича поселилось громадное семейство, с утра до вечера гуляющее по парку около его дачи. До него постоянно доносились обрывки глупейших разговоров, детские крики. И как будто этого мало, семейство считало своим долгом непременно здороваться с ним и обмениваться парой фраз. Заниматься стало невозможно. Он был даже рад уехать в Петербург, хотя еще недавно сходил с ума от суеты столичной жизни.

Накануне отъезда Петр Ильич получил известие о смерти Кондратьева. Никакой грусти об ушедшем друге он не испытывал – оплакать его он успел еще в Аахене, – даже обрадовался, что прекратились мучения несчастного страдальца. Лучше уж смерть, чем такая жизнь.

Ежедневные репетиции отнимали огромное количество сил. Бывали дни, когда Петр Ильич возвращался домой до того изможденный, что отказывался от обеда, сразу падал в постель и спал до утра. Впрочем, он был доволен и артистами, и внимательностью Направника, и оркестром, и постановкой в целом, и полон надежд на успех оперы. Только Павловская беспокоила: еще недавно прекрасная певица, она потеряла голос, и ее было едва слышно. Сознавая это, Эмилия Карловна делала акцент на игре, и Петр Ильич сильно опасался, что при публичном исполнении получится пересол.

В день спектакля он страшно волновался с самого утра. Только присутствие братьев – Анатолий специально приехал на премьеру из Тифлиса – немного успокаивало.

Публика радушно встретила Петра Ильича дружными аплодисментами. Но спектакль не заладился с первой же картины. Павловская вздумала поменять повязку и опоздала с выходом настолько, что произошло смятение. В конце концов, пришлось остановить оркестр. К счастью, Корякин подсказал примадонне ноты и слова, и все наладилось. Как Петр Ильич и опасался, Павловская переиграла и пела ужасно некрасиво. Отдельные номера понравились, но в целом публика реагировала прохладно.

С каждым новым представлением он только больше разочаровывался. Публика встречала оперу все холоднее, пока однажды спектакль не прошел при полном молчании. «Чародейка» почетно провалилась. Однако Петр Ильич не отчаивался и продолжал надеяться, что слушателям надо просто привыкнуть. В конце концов, хотя критика и была враждебной, никто не назвал «Чародейку» мертворожденным ничтожеством, как это сделал Кюи с «Евгением Онегиным». Все, будто сговорившись, рассыпались в похвалах Чайковскому-симфонисту, а потом с грустью констатировали неудачу попытки создать народную, бытовую, музыкальную драму. Напрашивался вывод: он не способен написать хорошую оперу. И это особенно задевало – ни над какой другой оперой он так не трудился.

В крайне меланхоличном состоянии духа Петр Ильич уехал в Москву, чтобы заняться новыми репетициями – на этот раз симфонического концерта. Постоянная усталость хотя бы заставляла забыть о провале «Чародейки».

Сразу по приезде в Москву Прасковья слегла с сильнейшим жаром. Врачи не сразу узнали брюшной тиф и много испортили лечением. Анатолий не отходил от ее постели, выглядел бледным и измотанным. Даже маленькая Танюша, оставленная на попечение няни, сделалась тиха и грустна. К счастью тиф оказался не сильный: Паня оставалась в сознании, только была слаба: лежала две недели и, кроме жидкого, ничего в рот не брала.

Московский концерт, состоявший исключительно из сочинений Петра Ильича, принес утешение раненому авторскому самолюбию. Впервые исполняемая «Моцартиана» понравилась публике, пресса отнеслась сердечно и дружелюбно и к дирижеру, и к автору.

Сразу после концерта Петр Ильич поспешил к брату и застал его заметно повеселевшим.

– Жар начал спадать, – поделился Толя радостной новостью, – и аппетит появился! Врач сказал, что теперь Паня несомненно пошла на поправку.

– Ну, слава Богу! – облегченно вздохнул Петр Ильич.

Сама Паня, по-прежнему остававшаяся в постели, заметно оживилась и встретила его с улыбкой, сразу поинтересовавшись, как прошел концерт.

– Прекрасно, – ответил он, – публика была восторженна. Настоящий успех.

– Как только Паня совсем поправится, можем возвращаться в Тифлис. Ты ведь едешь с нами? – спросил Анатолий.

Петр Ильич покачал головой:

– Извини, Толенька, но все эти треволнения – и с оперой, и с концертом – так меня вымотали, что я предпочел бы отдохнуть у себя перед поездкой в Европу.

Вскоре Петру Ильичу предстояло первое турне по Европе. Его давно уже приглашали дирижировать в Прагу, Берлин, Лейпциг. Он согласился с двойственным чувством: турне поспособствует распространению на Западе русской музыки, принесет денег, но… оно означало несколько месяцев постоянного нервного напряжения, суеты, шума, общения с незнакомыми людьми. Не лучше ли остаться дома и писать в тишине и спокойствии?

Толя обиженно надулся:

– Ты же обещал!

– Вот, честное слово, с удовольствием погощу у вас в следующий раз!

Анатолий хотел продолжить спорить, но Прасковья его перебила:

– Не мучай брата, Толя: не может – значит, не может.

Петр Ильич благодарно ей улыбнулся.

В Майданове все стояло вверх дном, поскольку Алеша убрал и запаковал вещи в ожидании поездки в Тифлис. Кругом – баулы и чемоданы. Приходилось жить как на бивуаке. Но Петр Ильич был счастлив оказаться у себя, отдохнуть от волнений и разочарований. Он до сих пор не мог смириться с провалом «Чародейки», которую считал лучшей своей оперой. Самым же обидным была злоба прессы – критики напустились на него так, будто он всю жизнь был бездарным писакой, незаслуженно поднявшимся выше, чем следовало.

С тоской, крайней неохотой и отвращением в середине декабря он выехал за границу, утешая себя мыслью, что, если станет совсем худо, все бросит и уедет домой.

***

В Берлине стояла совершенно такая же зима, как в России: снежная и морозная. По улицам ездили сани всевозможных фантастических форм. Петр Ильич замерз на прогулке, не будучи готов к такой погоде в Европе. Зато накупил множество книг и в гостиницу вернулся довольный, сразу отправившись обедать.

Все было бы чудесно – ибо нет в мире более вкусной пищи, – если бы не общий стол и хозяин гостиницы, который завел бесконечные разговоры о России и политике. Петр Ильич молча страдал, борясь с унынием и отчаянием, а хозяин будто не замечал его мрачного настроения, продолжая болтать.

Принесли утреннюю прессу, которая еще больше испортила настроение. В одной из газет Петр Ильич с ужасом прочитал, что какие-то неведомые друзья и поклонники устраивают ему торжественный завтрак, и кто-то просит не опаздывать! Что за бредовые выдумки! Какие друзья и уж тем более поклонники могут быть у него в Берлине? Он подозревал, что все это проделки Фридриха, навязавшегося ему в агенты. В этот момент хотелось его убить.

Сам Фридрих заявился на следующее утро – сияющий, радостный и полный энтузиазма. Он соловьем заливался о том, как все любят Петра Ильича в Германии, в чем последний сильно сомневался, и какой успех будут иметь его концерты.