Музыка души

Вода оказалась совсем как в Виши: щелочная, пропитанная углекислотой и приятная на вкус.

Настроение оставалось не слишком хорошее, вдохновения никакого. Через силу Петр Ильич занимался эскизами для струнного секстета да делал инструментовку давно задуманной сюиты из моцартовских фортепианных пьес. Он не особенно боролся с напавшим нежеланием работать, посчитав, что заслужил право немного полениться и отдохнуть.

Анатолий недолго прожил на даче: дела требовали его присутствия в Тифлисе. Зато из Петербурга приехал Модест со своим воспитанником. Коля стал совсем взрослым юношей. Модест так хорошо его выучил, что незнакомый человек мог и не заметить, что Коля – глухонемой. Он бегло читал по губам и четко разговаривал.

Брат привез неутешительные новости:

– Кондратьев совсем плох. Ему выпустили воду, и он решился ехать за границу.

– Все-таки в Аахен?

Модест кивнул:

– Сомневаюсь, что ему еще можно помочь, но Николай Дмитриевич продолжает надеяться. Доктора нашли, что воды Аахена могут продлить его жизнь на несколько месяцев. Плохо только, что он там совсем один.

– Почему один? – удивился Петр Ильич. – А Мэри и Дина?

– Они собирались его сопровождать, но Николай Дмитриевич сам потребовал, чтобы они остались в России, – Модест пожал плечами. – Может, не хотел, чтобы они видели его таким.

***

С веранды открывался чудесный вид на расстилавшийся внизу возле реки город. Приятный утренний ветерок освежал лицо и колыхал прозрачные занавески. Из дома доносились шаги и голоса просыпавшихся обитателей. Вот прозвенел смех Таты, торопливо прошел кто-то из прислуги, раздался басок Коли.

– Петя, ты встал уже, – на веранду заглянула Прасковья. – Я тебе почту принесла.

– Спасибо, Паничка, – благодарно улыбнулся Петр Ильич и насмешливо добавил: – А я думал, вы опять будете до обеда спать.

– Мы спали не до обеда! – возмутилась Паня, залившись румянцем, и тут же сменила тему: – Сегодня Толя приезжает на десять дней.

– Так вот в чем дело! – с понимающим видом покивал Петр Ильич.

– Ну тебя! – отмахнулась Паня, но не выдержала и рассмеялась.

Среди писем он обнаружил приглашение от Филармонического общества в Гамбурге дирижировать в январе своими сочинениями. И радостно было, что перешагнул он через границу, и одновременно страшно.

Настроение испортила телеграмма от Кондратьева:

«Supplie venir, ton arrivé peut me ressusciter» [35].

Целый вихрь противоположных эмоций поднялся в душе. Смертельно не хотелось покидать уютный Боржом и дорогих людей. Да и денег не было на поездку за границу. Но как не исполнить желания умирающего друга и бросить его в одиночестве? После мучительных колебаний Петр Ильич решился ехать. Пришлось просить дополнительных денег у Надежды Филаретовны, как бы стыдно ни было.

И только накануне отъезда он в полной мере осознал предстоявшую перемену. На него нашла ужасная тоска, острое чувство сожаления о Боржоме и остававшихся здесь родных. Близнецы проводили его до Сурама, откуда Петр Ильич поплыл на пароходе.

Он проехал через Батум, Ялту и Одессу, любуясь красотами южных городов, а потом уже пересел на поезд до Аахена. И если на пароходе он наслаждался полной свободой, то в поезде ни единого часа невозможно было остаться в одиночестве и приходилось все время разговаривать с попутчиками. Но самое худшее случилось в Подволочиске. Там сел новый пассажир – дородный, начавший седеть мужчина. При виде Петра Ильича он радостно воскликнул:

– Чайковский! Ты ли это? – и, поскольку тот посмотрел на него с недоумением, с веселой обидой добавил: – Неужто не узнаешь?

Новый попутчик оказался Врангелем – товарищем по Училищу правоведения. Они и во время учебы никогда близко не общались, и беседовать на «ты» с человеком, которого не видел больше двадцати лет, было невыносимо. Только в Вене Петр Ильич сумел ускользнуть от нежеланного спутника.

В Аахен он въехал рано утром. Небольшой городок, застроенный домами не выше пяти этажей, был приятен глазу. Особенно поражали воображение готический кафедральный собор и городская ратуша.

Петра Ильича ждали только на следующий день, и, приехав в Нойбад, он сначала вызвал слугу Сашу, чтобы спросить о здоровье барина. Но не успел Саша ничего ответить, как раздался веселый голос Кондратьева:

– Петруша! Не ждал тебя так рано. Проходи же скорее.

И не успел он опомниться, как уже оказался в комнате, где на диване сидел Николай Дмитриевич. Он сильно изменился в лучшую сторону с того времени, что они виделись в последний раз. Хотя похудел, кажется, еще больше, но то была худоба выздоравливающего человека. В голосе, в жестах, во взгляде была заметна бодрость.

– Как себя чувствуешь? – первым делом поинтересовался Петр Ильич.

– Сейчас уже прекрасно. А вот первое время было тяжело. Появлялись нарывы, которые приходилось резать. Не представляешь, до чего это больно! Но потом доктор Шустер придумал новое средство: ванны в сорок градусов. И тут же все наладилось! И пот появился, и аппетит, и сон.

– Рад за тебя, – искренне произнес Петр Ильич.

На следующее утро он познакомился со знаменитым доктором Шустером. Некоторое время Петр Ильич наблюдал за впрыскиванием, перевязкой огромной раны от пореза на нарыве, постукивании и прощупывании живота. Но долго не выдержал и вышел из комнаты, чтобы подождать доктора и поговорить с ним.

– Скажите откровенно, каковы его шансы? – с замиранием сердца спросил он у Шустера, когда тот закончил процедуры.

– Но господин Кондратьев спасен! – воскликнул доктор, как бы даже с удивлением. – Он совершенно вне опасности. Если только не будет нового осложнения, он на полном пути к выздоровлению. Правда, и я первое время считал его совсем погибшим. Поскольку все равно больше ничего не оставалось, я решился на крайнее средство: варить его в серном кипятке. И сразу стало лучше. Да и известие о вашем приезде хорошо повлияло на ход болезни.

Оптимизм доктора успокоил Петра Ильича. Последовала череда однообразных долгих дней с бесконечными процедурами и мизерными улучшениями. Жизнь в Аахене проходила по накатанной колее. Позавтракав, Петр Ильич около часа работал над сюитой из произведений Моцарта. Потом некоторое время сидел у Николая Дмитриевича и уходил гулять. Погуляв, снова сидел у Кондратьева, беседовал с ним и писал письма. После ужасно долгого обеда они вдвоем отправлялись кататься. Эти катания представляли собой труднейшую процедуру. Ходил Кондратьев свободно, но подниматься не мог совершенно, и, чтобы посадить его в карету, три человека поднимали одну за другой его ноги. Вечером приезжал доктор, и время от времени делал разрезы на постоянно появлявшихся нарывах. Немного почитав перед сном, Петр Ильич в двенадцать ночи ложился спать.

Такая жизнь изматывала морально. Одна только необходимость наблюдать за страшно мучавшимся Николаем Дмитриевичем сводила с ума. Петр Ильич жил в постоянном нравственном напряжении, так что не мог ничем заниматься, кроме инструментовки Моцарта. Поначалу понравившийся Аахен с каждым днем вызывал все большее отвращение. Здесь не было ни реки, ни садов, ни роскошных улиц, и крайне мало живописных окрестностей. Особенно же противен был воздух, пропитанный буфетными запахами, серой и городскими испарениями. Из-за громадного наплыва больных все чудилось что-то нездоровое и даже отвратительное. Дико было вспомнить о боржомских благоуханиях, о девственной кавказской природе, о лесах, цветах, бешеных потоках. И только сознание пользы, которую он приносил другу своим присутствием, мирило его с пребыванием здесь.

Наблюдение за умирающим человеком с новой силой возбудило в душе вечные вопросы. Много думал Петр Ильич о Боге, жизни и смерти. Его охватило раскаяние о своей жизни: вот она подходит к концу, а он так ни до чего и не додумался. И даже если являлись вопросы, отгонял их и уходил от них. Так ли он жил? Справедливо ли поступал?