Музыка души

***

Концерт Музыкального общества вышел вялый и скучный. Коронационный марш прошел незамеченным. Петр Ильич думал, что ему сделают овацию, но ни один голос даже не попробовал вызывать.

Все дальнейшее пребывание в Москве заняли хлопоты о пьесе Модеста. После концерта Петр Ильич зашел к управляющему московскими театрами Пчельникову.

– Не знаю, пойдет ли «Лизавета Николаевна» в ближайшее время, – сообщил тот, – но слышал, ее собирались ставить. И скажу вам по секрету: Ермолова на днях получит бенефис. Так спросите: не возьмет ли она «Лизавету Николаевну» для бенефиса.

– Думаете, согласится?

Пчельников пожал плечами:

– Все может быть. Впрочем, кажется, Островский для нее что-то пишет.

Поколебавшись, Петр Ильич рассудил, что неловко просить Ермолову, не поговорив сначала с Федотовой, с которой уже велись переговоры насчет пьесы.

На следующий день он пришел к актрисе, но не застал – она была на репетиции «Ричарда III». Петр Ильич поехал в театр и в антракте нашел ее сына, чтобы спросить, когда можно нанести Федотовой визит.

– Сейчас она занята постановкой новой пьесы, – задумчиво ответил тот, – все время проводит в театре и принимает лишь в обеденный перерыв в те дни, когда не играет.

Играла Федотова ежедневно, и застать ее никак не удавалось. Петр Ильич обратился к Шпажинскому, хорошо ее знавшему, и тот посоветовал:

– Оставьте ее теперь: она так поглощена новой ролью, что до тех пор, пока не состоится первое представление, не может ни о чем думать. А лучше поручите мне с ней переговорить, и к вашему возвращению я все устрою.

– Я был бы вам весьма признателен, – согласился Петр Ильич. – И вот еще в чем проблема. Федотова требует, чтобы Модест изменил конец, а он не хочет этого делать сейчас, боясь, как бы не вышло хуже. Не посоветуете ли что?

Шпажинский задумчиво пожевал губу.

– Пришлите мне пьесу. Я прочту и дам совет – со стороны всегда проще увидеть огрехи, чем автору.

– Спасибо, Ипполит Васильевич, я вышлю вам экземпляр.

***

В Каменке, куда Петр Ильич прибыл в седьмом часу утра, его встретили Вера с мужем. А когда проснулись остальные, сели пить чай в столовой.

К завтраку появилась Саша – бодрая и с виду здоровая. Порадовала и Таня: встала рано, хозяйничала и вообще старалась быть полезной. Весь день Петру Ильичу казалось, будто она ищет случая поговорить о Жорже. Но он ошибся. Когда, улучив минутку, он рассказал ей о ребенке и о том, что Николай собирается усыновить его, Таня выслушала все с потрясающим равнодушием. Не она ли всего несколько месяцев назад умоляла не забирать Жоржа, надеясь взять его к себе? Просто поразительно насколько менялось ее настроение. Петр Ильич решил больше не ждать и начинать готовить усыновление.

Старая комната в Каменке вызвала уныние: все здесь оставалось как прежде, а все-таки он чувствовал себя чужим, будто порвалась внутренняя связь. Исчезло то чувство мира, уюта и спокойствия, которое прежде сопровождало жизнь у сестры. Все книги, портреты, вещи уже отправили в Майданово. Грустно было смотреть на опустевшие стены и шкапы, думая о безвозвратно канувших в прошедшее годах.

На обратном пути Петр Ильич заглянул в консерваторию и с радостью убедился, что из Танеева вышел замечательный директор – именно такой, какой нужен. Он проявил стойкость, твердость, энергию и умение стоять выше дрязг, мелких препирательств и сплетен. В консерватории наконец-то наступил мир, страсти улеглись.

Решив не дожидаться ответа Шпажинского, Петр Ильич еще раз попытался встретиться с Федотовой. Но до чего же трудно было ее поймать! Пришлось целый час ходить в ожидании возле ее подъезда. Дул пронизывающий ветер, пошел снег, и Петр Ильич страшно замерз к тому времени, когда у дома остановилась карета и из нее вышла статная молодая женщина в мехах. Темные локоны обрамляли живое миловидное лицо. Заметив поджидавшего ее посетителя, Федотова удивленно приподняла брови.

– Гликерия Николаевна, прошу прощения, если отрываю вас от дел, – произнес он, поцеловав протянутую руку.

– Ничего страшного, Петр Ильич, – любезно улыбнулась она.

– Мне хотелось бы знать, что с пьесой моего брата. Будете ли вы играть?

– Изменил ли Модест Ильич конец, как я советовала?

Петр Ильич покачал головой:

– Он не решается сейчас взяться за переделку – как бы не вышло хуже.

– Я очень понимаю, что ему теперь трудно менять пьесу, но и играть в ней в ее настоящем виде я не могу. Я бы советовала Модесту Ильичу приняться за другую пьесу, а эту пока оставить.

– Я передам ему ваш совет.

С этими словами Петр Ильич откланялся. Что же теперь делать? Идти к Ермоловой? Но не будет ли это выглядеть так, словно в ней оказалась нужда, только когда Федотова отказалась? Взвесив все за и против, он написал Ермоловой письмо. Но и она отказалась. Видно, не судьба «Лизавете Николаевне» увидеть московскую сцену.

Ноябрь и декабрь опять пролетели в бесконечных поездках в Москву: то на концерты, то по делам Музыкального общества, то в хлопотах о постановке «Черевичек», которая задерживалась из-за болезни дирижера Альтани. Если же Петр Ильич оставался дома, то гости навещали его.

– Маккар спрашивал меня, как будем в дальнейшем решать дело с «Манфредом», – сообщил Петр Ильич Юргенсону, когда тот приезжал в Майданово.

Петр Иванович пожал плечами:

– Мне казалось, мы обо всем договорились. Я предоставил ему права на «Манфреда» за тысячу рублей. Поскольку ты совершенно не способен оценивать свои вещи, я взял на себя соблюдение твоих интересов.

– Но теперь, когда мы с Маккаром находимся в переписке, – возразил Петр Ильич, – нам больше не нужен посредник.

– Конечно, это твое право решать подобные вопросы по собственной инициативе, – согласился Юргенсон, но было заметно, что ему это не нравится и он предпочел бы получить права для всех стран.

С одной стороны, не хотелось обидеть друга, с другой – не хотелось быть несправедливым и неблагодарным по отношению к Маккару, так много сделавшему для распространения музыки Петра Ильича во Франции.

– Знаешь, – задумчиво начал он, – я высоко ценю «Манфреда», но ведь по необычайной сложности эта симфония может играться только несколько раз в десять лет. Ни тебе, ни Маккару она не принесет выгоды.

Юргенсон сделал нетерпеливое движение, собираясь возразить, но Петр Ильич остановил его, подняв руку:

– Мне кажется, это лучшее мое произведение. Я положил на него столько старания, что несколько сот рублей считаю недостойными и неспособными вознаградить мой труд. Если бы ты был богат, я бы не поцеремонился назначить крупную сумму, но в том-то и дело, что ты не богат.

– По-моему, я говорил уже, что это не должно тебя волновать. Но хорошо – можно больше взять с Маккара.

– А вот тут другая проблема. Он идет ради меня на большие жертвы, потому что вряд ли во Франции он много наживет на моих сочинениях. И я не хочу злоупотреблять его добротой. В общем, я решил ничего не брать ни с тебя, ни с него.

Юргенсон покачал головой:

– Как я и сказал: ты совершенно не умеешь заботиться о своих интересах.

– Пусть так, – упрямо нахмурился Петр Ильич. – Но я все решил и не передумаю.

– Что ж, твое право, – Юргенсон пожал плечами, – но я бы советовал тебе еще раз подумать.

Петр Ильич кивнул, но про себя знал, что ничего менять не собирается.

***

Ноябрь выдался снежным: весь парк скрылся под белым покрывалом, что не мешало Петру Ильичу продолжать свои ежедневные прогулки. И стоило выйти из дому, как его тут же окружала толпа крестьянских ребятишек, выпрашивавших подачки. Он с жалостью смотрел на этих детей, целыми днями слонявшихся без дела. Им бы учиться, да поблизости не было ни одной школы. И он решил поговорить с отцом Евгением – настоятелем майдановской церкви равноапостольных Константина и Елены: нельзя ли открыть приходскую школу?