Музыка души

– Неужели она еще вспоминает обо мне? – с сомнением спросил Петр Ильич.

При упоминании о Дезире лишь на мгновение шевельнулось в душе сожаление и тут же пропало.

– О, конечно! Даже не сомневайтесь! – с загадочной улыбкой мадам Виардо добавила: – А у меня есть для вас сюрприз, месье Чайковский.

И она повела его к круглому столику возле окна, покрытому бархатной скатертью.

– Мой муж лет тридцать тому назад случайно приобрел эту партитуру почти даром, – сообщила Виардо, взяв со столика какие-то ноты и протягивая их Петру Ильичу. – Я подумала, вам интересно будет посмотреть.

Ноты оказались старинной партитурой «Дон Жуана».

– Неужели подлинная? – с благоговением спросил Петр Ильич – от волнения у него даже руки задрожали.

Виардо кивнула, весело изучая его потрясенную физиономию.

– Вижу, что угадала.

– О, спасибо, мадам Виардо! – Петр Ильич восторженно посмотрел на нее и благодарно поцеловал руку. – Вы не представляете, что это значит для меня!

Два часа он провел, не отрываясь, перелистывая драгоценную партитуру. Казалось, будто он пожал руку самому Моцарту и беседовал с ним.

В июне приехала Ольга и немного пожила у Оклеров, прежде чем забрать Жоржа. Тот поначалу дичился незнакомой женщины, но понемногу привык и даже, кажется, полюбил ее.

Неожиданно возникли затруднения: русский консул наотрез отказался вписывать Жоржа в паспорт Петра Ильича. Пришлось доставать французский паспорт, что было сопряжено с невероятными трудностями и беготней, доводившими до отчаяния. Но с помощью любезных хозяев гостиницы, в которой он останавливался, все устроилось.

Первую ночь Жорж почти не спал, из-за чего с ним бодрствовала и бедная Ольга. Зато, вопреки опасениям Петра Ильича, он не тосковал и не томился. Хотя по ночам все-таки порой всхлипывал и звал «maman». К концу путешествия он совсем успокоился, освоился с новыми людьми и даже начал называть Ольгу мамой.

В Петербурге их встретил Николай. Жорж, который, не стесняясь, командовал Петром Ильичом, при виде Николая оробел и спрятался за Ольгу. Она взяла его на руки и, ласково улыбаясь, произнесла:

– Не бойся, милый, это твой папа.

Жорж еще несколько мгновений настороженно смотрел на Николая, после чего несмело улыбнулся и пошел на контакт. Новоиспеченный отец выглядел очарованным.

– Петя, будешь крестным? – спросил он, когда они сели в карету.

Петр Ильич с готовностью согласился.

В Покровской церкви было тихо и пусто. Сквозь узкие высокие окна на пол прямоугольниками ложились солнечные лучи, оставляя дальние углы в полумраке. Жорж, до ужаса милый в крестильной рубашке, в течение всего Таинства сидел на руках Петра Ильича молчаливо и серьезно. И только во время погружения в купель заплакал и потом долго не мог успокоиться.

Весь тот день, будто чувствуя скорую разлуку, Жорж был грустен и тих. Дабы избежать новых слез – накануне, когда Петр Ильич уходил от брата, Жорж отчаянно рыдал, – он уехал потихоньку, пока племянник спал. Жаль было расставаться с мальчиком, к которому он успел привязаться. Но из него самого вышел бы плохой отец, а Николай отлично справится с этой ролью.

Как же мил и симпатичен показался Петру Ильичу его маленький домик в Майданове! Когда он уезжал, повсюду лежал снег, а теперь дом окружали зелень и цветы.

Разумеется, весь вечер пришлось провести с Кондратьевыми, у которых сидела и Новикова. Дина радостно кинулась к нему, тут же принявшись рассказывать новости и сообщив, что теперь Майданово ей вполне нравится. А ведь как ругала его поначалу!

Во время своего путешествия Петр Ильич почти ничего не делал и теперь собирался приналечь на работу, чтобы нагнать упущенное время. Однако настроения не было, лето выдалось отвратительным, и «Чародейка» шла лениво. 

Глава 17. Дирижер

В консерватории Петра Ильича встретил регент Хорового общества Иванов и сразу повел показать новую залу. Ее объединили из двух старых, сломав стену, и построили хоры для второго органа. Стало просторно и гораздо удобнее прежнего. Именно здесь должен был проходить духовный концерт. Иванов заметно волновался: Петр Ильич состоял попечителем хора, и на концерт его пригласили, чтобы он высказал мнение о новом регенте.

Исполнением он остался более чем доволен: несмотря на волнение, Иванов управлял хором уверенно и четко. Но выбор номеров приводил в отчаяние. Странное дело: в самом коренном и центральном русском городе не любили настоящего православного пения, а предпочитали какие-то безобразные концертные пьесы, написанные в итальянском стиле, и притом грубо и бездарно.

А ведь как он старался, чтобы подобные вещи изгонялись из церковно-музыкального репертуара! И все без толку… Московские любители церковного пения предпочитали именно эти безобразия и роптали, когда им предлагалось что-нибудь написанное чисто, правильно, в духе православного богослужения. Добро бы еще пели Бортянского. А то всё сочинения каких-то Дворецкого, Яковлева… И не поймешь, чего в них больше: бездарности или невежества.

Особенно же удручало, что эта гадость поется в учреждении, к которому Петр Ильич имел отношение. Свое возмущение он высказал Иванову по окончании концерта, впрочем, похвалив его мастерство регента.

– Что поделать, – отвечал тот, пожав плечами, – пока хор не упрочился, приходится потакать дурному вкусу публики. Иначе нас никто не станет слушать.

Петр Ильич хотел было возразить, что дешевая популярность не делает им чести, но только махнул рукой.

Посещение на следующий день обедни в Успенском соборе немного исправило испорченное настроение. Здесь пели знаменным распевом – совершенно в православном духе, без модной итальянщины. Только под такое пение можно по-настоящему молиться. Народу собралось немного, и, к счастью, никто не обращал внимания на стоявшего возле колонны Петра Ильича.

Когда открылись Царские врата, и началась Херувимская, он пораженно замер. Неужели?.. Да, никакого сомнения – пели на его музыку. Впервые ему пришлось слышать свое церковное сочинение во время богослужения, и это доставило огромное удовольствие.

В Москве Петр Ильич пребывал в унынии, но и возвращение к себе почему-то не радовало. Опять же – дачники. Как назло, все они занимались музыкой, и с утра до вечера приходилось слышать гаммы, зубрение сонат. До чего же они раздражали нервы! На него напала хандра. В городе было скучно, в деревне – тоскливо, ничто не привлекало и не радовало, ехать никуда не хотелось. «Чародейка» по-прежнему продвигалась медленно. Да и здоровье в последнее время было неважно: постоянно лихорадило.

В середине июля Кондратьевы вдруг решили уехать в Петербург. Без конца жаловавшийся на обилие дачников, мешавших работать, Петр Ильич непоследовательно обиделся на друзей за ранний отъезд. Просто из-за него казалось, что лето уж подходит к концу, а он еще и не начал им наслаждаться.

Тоску развеял приезд братьев – Николая и Модеста. Коля уехал через несколько дней, пригласив к себе в гости в Уколово, а Модя остался до осени.

Хандра немедленно исчезла, работа пошла бодро, Петр Ильич снова начал получать наслаждение от прогулок, проникаясь прелестью каждой травки и каждого облачка. К концу августа он наконец-то закончил «Чародейку», после чего написал двенадцать романсов для императрицы Марии Федоровны. Еще весной великий князь Константин Константинович говорил, что императрица желала, чтобы он что-нибудь ей посвятил.

Модест работал сразу над двумя вещами: инсценировкой повести Потехина по просьбе последнего, и собственной комедией «У стены». Дороживший мнением брата Модест прочитал ему пьесу, едва закончив ее. История любви помещицы – сильной и умной женщины – и простого крестьянского мужика заинтересовала Петра Ильича с первых строк. Особенно же понравилась концовка: когда герои поняли, что, несмотря на искренние чувства, они не смогут быть вместе – слишком разными их сделало воспитание и социальное положение, – и расстаются.