Музыка души

На следующее утро Анатолий с Прасковьей проводили его до Батума. Он уезжал в Париж: и для того, чтобы уладить все с усыновлением Жоржа, и для личного знакомства с Маккаром. Путешествие в поезде казалось ему слишком долгим и утомительным, и он решил плыть до Марселя морем.

Тифлис он покидал с большой грустью – город был невероятно хорош в это время года. Одно обилие цветов чего стоило! За завтраком перед отъездом Прасковья неожиданно расплакалась – так трогательно, что Петр Ильич сам чуть не залился слезами. Да и во время прощания в батумском порту она держалась так, будто его приговорили к смерти.

Долго-долго они махали друг другу платками – Петр Ильич с палубы, а Толя с Паней с пристани, – пока пароход не отдалился настолько, что проезжающих уже не было видно.

***

Проснувшись утром и выйдя на палубу, Петр Ильич обнаружил, что пароход подходит к Трапезунду. С моря открывался вид на живописную изрезанную бухту и возвышавшийся вдалеке массивный храм Святой Софии. После завтрака Петр Ильич пошел побродить по улицам. Древний город, в котором сохранились остатки античных построек, вызвал у него живейший интерес. Он посидел в кафейне, где курил наргиле; по узкой лестнице вдоль отвесной стены взбирался в монастырь Сумела, вырубленный прямо в горе. Сверху открывался потрясающий вид на расстилавшийся внизу лес, окутанный легким туманом. При одном взгляде с такой высоты начинала кружиться голова, и жуть брала от пропасти под ногами. Сам же монастырь представлял собой маленькую церковь и крошечный братский корпус, в котором жили всего два греческих монаха.

На следующее утро пароход прибыл в Керазунд. Пассажиров прибавилось, и теперь стало невозможно провести на палубе и четверти часа, чтобы кто-нибудь не подошел с разговором. Даже капитан частенько заговаривал с Петром Ильичом про музыку. И ладно бы что-нибудь дельное говорил! Так нет – его глупые суждения только злили. Настроение резко испортилось – напала страшная тоска и желание как можно скорее отделаться от парохода.

В Босфор въехали при великолепной погоде. Солнечные блики сверкали на водной глади. Небо и море – абсолютно одинакового цвета – сливались на горизонте. А Константинополь, раскинувшийся по обоим берегам пролива, окутывала легкая голубоватая дымка.

Впечатление безмятежности немного испортила царящая в порту Константинополя суета. Пароход оставался здесь сутки, и Петр Ильич решил переночевать в гостинице. К сожалению, все хорошие оказались заняты. Насилу удалось найти дрянную меблированную комнату. Впрочем, он не собирался в ней сидеть – весь следующий день он посвятил осмотру достопримечательностей. Город разочаровал – несимпатичный, грязный и шумный. Только Святая София поразила и восхитила. Грандиозный храм, внутри которого дух захватывало от величественности высоких сводов и красоты фресок. И, в отличие от католических церквей, эта монументальность не подавляла, а напротив – заставляла возноситься душой к небесам. Петр Ильич в этот момент понял послов князя Владимира, которые после посещения Святой Софии сказали, что не знали, где находились – на земле или на небе.

При приближении к Сицилии стало видно Этну, а над ней громадный столб дыма с огнем. На вопрос что происходит, капитан пожал плечами:

– Честно сказать – не знаю. Сколько лет здесь плаваю, никогда подобного не видел.

В его голосе слышалось легкое беспокойство, заставившее Петра Ильича нервничать.

На следующий день стало ясно, что это извержение, но не на вершине Этны, а где-то сбоку. Пассажиры столпились на палубе, наблюдая за жутковатым, но завораживающим спектаклем.

В два часа ночи Алексей разбудил Петра Ильича, чтобы полюбоваться на вулкан в темноте. Пароход входил в Мессинский пролив. Море, спокойное в течение всего путешествия, вдруг забурлило. Этна казалась разрезанной пополам огнем, вырывающимся в небо и окрашивающим дым багровым цветом. А лунный свет придавал пылающему вулкану и бушующему морю непередаваемую и пугающую красоту.

– Поразительно, – задумчиво произнес капитан. – Сколько лет здесь хожу, но даже и не подозревал о существовании вулкана.

Через четыре дня по проливу между Сардинией и Корсикой подошли к Марселю. Бухта врезалась глубоко в город. По обеим ее берегам рассыпались живописные домики, а вдали на холме возвышался Нотр-Дам-де-ла-гард – величественный собор в византийском стиле.

Петр Ильич провел в Марселе несколько дней и пришел к выводу, что это красивый, но скучный город.

***

Париж в мае был особенно хорош. Акации цвели, каштаны отцветали, на улицах продавали массу цветов, царило необыкновенное оживление.

Жорж подрос и стал до ужаса похож на Таню. Страшно подумать, что будет, если Саша и Лева увидят его и обо всем догадаются. Мальчика потихоньку подготавливали к перемене судьбы, и мадам Оклер спросила, хочет ли он поехать с Петром Ильичом. Скорчив забавную мину, Жорж решительно ответил:

– Non! [33]

Петр Ильич попытался соблазнить его обещанием, что будет интересно и весело. Подумав, Жорж согласился, но с условием:

– Et nous prendrons maman et papa aussi! – и, повернувшись к месье Оклеру, приказным тоном заявил: – Papa, va tout de suite t’habiller! [34]

Умиляясь серьезному и повелительному выражению на детском личике, Петр Ильич начал бояться разлуки Жоржа с опекунами. А если он начнет плакать, или случится с ним истерика? Что делать с ним в дороге? Жорж был подвижен и суетлив – ни секунды не сидел на месте. Как перенесет он долгое путешествие в поезде?

Петр Ильич вернулся в Париж, охваченный сомнениями и беспокойством. Но отступать поздно: он уже сделал распоряжение достать метрику, и Ольга должна была вскоре приехать. Да и не сомневался он в правильности своего решения забрать племянника в Россию. Вот только жаль разлучать его с людьми, которых Жорж любил и считал своими родителями.

Для второго важного дела Петр Ильич долго собирался с духом. Страшно не хотелось идти к своему парижскому издателю, как всегда бывало перед знакомством с новыми людьми. Но ничего не поделаешь.

Придя к Маккару, он так нервничал, что раз десять подходил к двери его дома и снова уходил. Даже выпил стакан абсента, надеясь успокоить нервы. Не помогло. Наконец, собрав волю в кулак, он вошел. Маккар ждал его. Он оказался выше ростом, чем представлял себе Петр Ильич: статный, представительного вида мужчина с густой бородой и цепким взглядом темных глаз, напоминавшим Бесселя.

– Счастлив, наконец-то лично познакомиться с вами, господин Чайковский! – радостно воскликнул Маккар, энергично пожимая ему руку.

Он так и излучал доброжелательность, и сразу стало легче. Поговорили о делах – между прочим Маккар попросил прислать ему какую-нибудь рукопись, хотя бы небольшого произведения.

– Все мои рукописи хранятся у Юргенсона, и обычно он никому их не отдает. Но я попрошу его сделать для вас исключение, – ответил Петр Ильич.

– Буду вам весьма признателен. Со своей стороны хочу помочь вам с нужными знакомствами в Париже. Приходите завтра на вечер к мадам Виардо – там соберутся многие ценители музыки.

Как ни противны были подобные светские знакомства, они были необходимы для музыкальной карьеры, и пришлось согласиться.

– Месье Чайковский! – с радостным энтузиазмом приветствовала гостя полная энергии семидесятилетняя старушка, протягивая руку для поцелуя. – Я очень-очень счастлива видеть вас у себя. Это большая честь. Моя ученица Дезире Арто столько рассказывала о вас! И я давно мечтала познакомиться.

Вопреки возрасту жизнь в Полине Виардо била ключом: она всем интересовалась, все знала и была крайне любезна.