Музыка души

– Аня, – осторожно начал он, когда Коли не было дома, – я беспокоюсь за вашу будущность и благополучие. Приятно видеть согласие между вами, но тебе не кажется, что ты меняешь Колю в худшую сторону? К чему это постоянное осуждение и порицание родных? Какие бы ни были у них пороки – и еще не факт, что они действительно существуют, а не придуманы тобой, – это семья. Что бы мы были без поддержки и любви родных? Не пытайся изменить Колю, лучше изменись сама: будь снисходительнее, прощай окружающим недостатки.

К его величайшему удовольствию и облегчению, Аня восприняла выговор благодушно, без малейшей обиды. Задумчиво кивнув, она произнесла:

– Да, ты прав – я слишком много сужу о других. Но я постараюсь стать мягче и уступчивее. Спасибо, дядя Петя.

Столь страшивший его разговор в итоге принес добрые плоды. Оставалось надеяться, что решимости Анны хватит надолго.

Утром в сочельник, просматривая почту, Петр Ильич наткнулся на телеграмму, и сразу бросилось в глаза лаконичное:

«Котек умер 23 декабря».

Это известие поразило его как громом. Иосифу было всего тридцать лет! Такой молодой, такой талантливый – многообещающий музыкант, жизнерадостный человек! Ему бы еще жить и жить… А ведь на Петра Ильича, глубоко опечаленного внезапной смертью ученика, легла тягостная обязанность уведомить несчастных родителей о потере любимейшего старшего сына, который был к тому же главной поддержкой семьи. Целых три дня он не мог решиться на нанесение им страшного удара. И если бы не работа над корректурой, на которую уходило все время, он наверняка заболел бы от переживаний.

Чем дольше жил Петр Ильич в Москве, тем больше все его помыслы устремлялись на то, чтобы устроиться где-нибудь в деревне на постоянное жительство. Кочевание страшно утомляло, хотелось во что бы то ни стало быть хоть где-нибудь у себя. За отсутствием денег на покупку дома, он решил найти хотя бы съемное жилище и опубликовал в «Полицейских ведомостях» объявление:

«Одинокий человек ищет дачу-усадьбу для найма».

***

Пушистый снег засыпал петербуржские улицы и скрипел под ногами на морозном воздухе. Тем приятнее было войти в здание Зала Благородного собрания, из темноты и холода январского вечера попав в светлое и теплое помещение. Спрятавшись от посторонних глаз, Петр Ильич из своего укромного уголка наблюдал за публикой, которой собралось немало. Красивые дамы в блестящих, но легких – совершенно не по погоде европейских – туалетах под руку с сопровождавшими их мужчинами в смокингах занимали места и оживленно переговаривались. Судя по доносившимся отрывкам фраз, публика была настроена доброжелательно.

Но вот на сцену вышел Ганс фон Бюлов, встреченный бурными аплодисментами, несколько раз поклонился и, повернувшись к оркестру, поднял палочку. Вмиг все стихло, и огромный зал замер в ожидании.

Петр Ильич всегда знал Бюлова как тончайшего музыканта, но до сих пор не видел его за дирижерским пультом и был приятно поражен его виртуозностью. Вот тот идеальный исполнитель, которого он искал после смерти Рубинштейна. Бюлов умел передавать оркестру вместе с кружевной отделанностью подробностей подъем и воодушевление своего вдохновения. Под его манерным управлением, изобилующим странными и некрасивыми движениями, оркестр творил чудеса. Внимание слушателей было захвачено с первых же аккордов Третьей сюиты, в которую Бюлов вложил весь пыл своего увлечения. Петр Ильич сам по-новому услышал собственное произведение.

Когда дирижер опустил палочку и затихли последние звуки, публика, слушавшая сюиту не шевелясь и даже, кажется, не дыша, взорвалась бурными аплодисментами и криками «браво». Подобного торжества Петр Ильич никогда не испытывал. Да и ни одно исполнение русской симфонической музыки еще не встречалось столь восторженно.

Потрясенная и восхищенная публика настойчиво требовала автора, и как ни хотел он остаться инкогнито, пришлось выйти на сцену и вытерпеть пытку поклонов и поднесения венков. Ганс фон Бюлов улыбался, подводя его к краю сцены под непрекращающиеся громовые рукоплескания, и Петр Ильич с горячей благодарностью потряс его руку – этим успехом он всецело считал себя обязанным таланту дирижера. Подобные мгновения – лучшие украшения жизни артиста. Ради них стоило жить и трудиться. Но как же они утомительны и изматывающи!

На следующее утро Петр Ильич проснулся совсем больной. Желание куда-нибудь скрыться, жажда свободы, тишины и одиночества брали верх над ощущением удовлетворенного артистического самолюбия. Даже единодушно хвалебные отзывы прессы не пересилили их.

Однако быстро уехать из Петербурга не удалось: Петра Ильича звал на свадьбу с Панаевой двоюродный племянник Жорж Карцов. Отвергшая когда-то ухаживания Анатолия, Александра Валериановна все-таки вошла в их семью.

После венчания, когда все близкие собрались на обед, невесту никак не желали отпускать без того, чтобы она спела несколько романсов Петра Ильича под аккомпанемент автора. Тот страшно возмутился подобной беспардонностью и храбро высказал свое недовольство:

– Оставьте меня в покое хотя бы свадьбе! Я вам не тапер! Да и невесту пожалели бы – мало ей волнений сегодня?

На его возражения никто не обратил внимания – только посмеялись. И под натиском многочисленных родственников пришлось-таки исполнить два романса.

В Москву Петр Ильич вернулся измотанный, но полный планов. Забыв об обещании самому себе больше никогда не браться за оперу, он начал искать новый сюжет. До сих пор ему не встречалось ничего подходящего, но накануне Модест упомянул о драме Шпажинского «Чародейка»:

– Мне кажется, встреча Кумы с Княжичем очень эффектна для оперы.

Впрочем, он не предлагал драму для либретто, а упомянул между делом, делясь впечатлениями. Петр Ильич заинтересовался, в тот же день купил литографированный экземпляр драмы… и пришел в восторг от упомянутой сцены. Всю дорогу до Москвы он читал в поезде «Чародейку», а по приезде немедленно написал Шпажинскому, прося переделать драму в либретто.

Ответ пришел незамедлительно:

«Милостивый Государь Петр Ильич, мне чрезвычайно приятно было получить Ваше письмо. Я давно хотел познакомиться с Вами и ни с кем не стану работать с таким особенным удовольствием, как с Вами».

Со Шпажинским завязались деятельные переговоры, в воображении Петра Ильича начали складываться образы будущей оперы. В главной роли он с первых же минут видел Эмилию Карловну Павловскую, которая выше всяких похвал играла в «Мазепе» и стала наилучшей из всех возможных Марий.

Между тем объявление в «Полицейских ведомостях» дало результаты –начали поступать предложения. Из нескольких домов он выбрал имение под Звенигородом – на берегу Москвы-реки и с садом. Хозяева предлагали купить его с рассрочкой. Цена была вполне подходящая, однако Петр Ильич решил хотя бы год снимать дом, чтобы быть уверенным, что в нем нет никаких неудобств и скрытых недостатков.

В конце января вместе с Толей, Паней и Алешей он поехал смотреть предполагаемое жилище. По полученным рисункам и планам он вообразил этот дом идеалом всего, что только можно желать. Но его ждало горькое разочарование. Ни великолепного вида, ни большого сада, ни близости реки, обещанных хозяевами, не было и в помине. Да и сам дом оказался далеко не так хорош, как представлялось: заброшенная усадьба явно требовала немедленного и капитального ремонта.

Огорченный до глубины души Петр Ильич пришел в совершеннейшее отчаяние. Он-то думал, что все уладит и спокойно отправится за границу, чтобы поработать над переделкой «Кузнеца Вакулы». От разочарования его охватил необъяснимый страх перед предстоящим путешествием, убийственно душила непонятная тоска.

Несколько дней Петр Ильич сомневался и терзался, наконец, приняв героическое решение, не глядя послал Алексея нанять дачу в селе Майданово, в двух верстах от города Клина. Он слышал, что эта дача стоит в красивой местности, снабжена мебелью, посудой и всем, что нужно. Разве что дом со множеством комнат казался слишком роскошным. Но уж будь, что будет.