Золотой цветок - одолень

* * *

Старики верой стоятельные и бабы зауважали отца Лаврентия. Он стал для них воистину святым. У Меркульева, однако, при виде батюшки глаза озорством искрились. А казаки многие охально посмеивались, гоготали в шинке и харчевне.

— Не тот палец батюшка в огонь сунул — похабничал Герасим Добряк.

— А Верка Собакина, бают, гольной выскочила из храма, в бога-бухгая!

— Доняла девка батюшку, пей мочу кобыл.

— Никому неведомо, што там произошло. Ухо на отрубление даю.

— Мы в походах шастаем, а попик с нашими бабами спит, должно быть...

Как все умные люди, отец Лаврентий улавливал каким-то неведомым образом пакостноязычие о себе. И выдержав испытание огнем, он дрогнул перед болтовней, слухами, сплетнями. Пришел к Меркульеву на третью неделю.

— К нам едет самолично дьяк Разбойного приказа Артамонов, — сообщил атаман.

— Откуда прознал?

— Есть у меня доклад. Дьяк уже в Астрахани.

— Дьяк сыска не про нас. Мы не воруем, Игнат Ваныч.

— Так-то оно так. Но беспокойство. И без больного дела в такую даль не попрется большой дьяк.

— За кем же охотится Артамонов? Как мыслишь, атаман?

Меркульев заметил, что отец Лаврентий говорит об одном, а думает о чем-то другом. Что же его колет? Конечно же вся эта нелепица с Веркой Собакиной, с отрезанным пальцем. Лекарство от житейского мелкого горя всегда найдется.

— Дарья, накрой стол. Мы выпьем с отцом Лаврентием. Освежимся, гром и молния в простоквашу! А то ить скоро и выпить не придется, народ требует все громче казнить людишек за винопитие.

Батюшка не прикасался к чарке больше года, издерган был в последние дни грязными сплетнями, потому пил жадно и много. Быстро спьянел он, стал болтливым.

— Ты знаешь, Меркульев, кто отравил есаула Скворцова?

— Кто?

— Мокриша. По наущению Зоиды.

— Откуда ведаешь?

— Из исповеди.

— Спасибо за ласковый знак, отец Лаврентий.

— А хату у Ермошки, кто спалил?

— Кто?

— Есаул Скворцов и Зоида! Объединились. Вместе подожгли, с двух сторон. Ха-ха!

Все тайны исповедей выдал отец Лаврентий атаману. Меркульев улыбался, пил, а сам на ус мотал, выспрашивал:

— Отец Лаврентий, а кто золотую блюду у нас с дувана уволок? Кто каялся?

— За сигнальную блюду никто не каялся. Но я и так знаю, кто украл вашу чуду.

— Кто? Будь другом, скажи!

— Зоида Поганкина.

— Она?

— Кто ж боле? Ты, атаман, слушай меня. Со мной не пропадешь!

...До смертельного часа после мучился и проклинал себя за пьяную болтовню отец Лаврентий. Он ушел спать, а Меркульев вызвал дозорных — Нечая, Ермошку и Панюшку Журавлева.

— Бросьте в яму Зоиду, Мокришу, Митяя Обжору и Гунайку. Всю ихнюю шайку поганую. Обыщите хаты у них пристрастно. Найдите схороны. Верку Собакину не троньте.

Дознание проводили на дуване при народе. Разрешили присутствовать всем бабам и даже детишкам. Герасим Добряк и Никанор Буров вздернули подозреваемых на дерево пыток. Но поджаривать пятки никому не пришлось. Все они после двух-трех ударов плетью признавали свои пакости, окромя Зоиды.

— Не давала я зелья отравного Мокриде, не наущала убивать есаула Скворцова. Хату у Ермошки подожгла, каюсь.

— Она сынка у Аксиньи борову скормила, — выдавал Зоиду Гунайка.

— Оговаривала я себя для значительности, — выдохнула Зоида.

— Она доносы и поклепы писать повелевала, — обелял себя Вошка Белоносов.

— Она болярыней себя именовала...

При обыске в схороне у Митяя Обжоры нашли золотую ложку и костяного божка, которые он утащил у Ермошки. Поганкину круг приговорил к позорной смерти. Меркульев сам начал пытать Зоиду:

— Золотую блюду украла? Где утаила?

— Безвинна я, атаман.

— Говори, а то клещами начну рвать ребра...

— Не брала блюдо.

Из толпы вышла Фарида:

— Она взяла! Вышла я ночью на крыльцо шинка. Луна светит. Вижу, Зоида бежит, держит золотой поднос в руках. Ране я не донесла, бо убоялась мести змеиной.

Народ свирепел. На священное блюдо позарилась. Пытать ее огнем и клещами. Куда дела сокровище? Зоиде переломали дубьем ноги, вывернули с мясом руки, выбили острогой глаз. Она долго не сознавалась, где лежит блюдо. Но в конце концов проутробила:

— Буду слезы ронять, утишьте толпу...

— Слухайте! Коленопреклоняется злодейка! — затрубил Бугай.

Замолкла толпа, бабы понявы откинули, уши навострили. Зоида заговорила слабо, но голос ее с каждым мигом креп:

— Блюдо я бросила с лодки в Яик на глубокой ятове. Утопила, дабы всем вам, ненавистным, досадить. Но казните и атамана, казаки! Предайте смерти и Меркульева! Тяжкий грех у него перед вами!

— Не бреши, Зоида!

Но некоторые казаки вскинулись клинками.

— Какая вина у Меркульева перед нами? Сообщай, Зоида. За честное признание помилуем кругом казацким. За поклеп ужесточим смерть.

— По царской грамоте все дела решает на дуване круг, стрельцам супротив не можно выступать, — размышлял Прохор Соломин.

— Выдавай атамана, Зоида! — шумели казаки.

— Я его брошу в котел с кипящей селитрой, пей мочу кобыл!

— Давайте диалектически разберемся! — мельтешился писарь, но его никто не слушал.

У Зоиды засверкали в глазу зеленые искры. И превратились они в молнии убийственные, карающие. Земля содрогалась под ее словами и взглядом.

— На дыбу Меркульева, казаки! Вздерните его рядом со мной! У него в подполе утайная казна. Двенадцать бочек золота и кувшин с адамантами, кольцами, серьгами. Атаман казну утаил от вас и от московитян. Но кому он отдаст сокровище? Присвоит он его! И у шинкаря бочка золота.

— Кто видел ту казну, Зоида? Поведай, в бога-бухгая!

— Мокриша видела. Дунька Меркульева по дурости ее в подпол пущала. Мокриша один динар даже выкрала бочки. И мне она тот золотой подарила. Я его зашила пояс для обличения. При мне судный динар. Прямо возле пупа. Режьте на мне последние отрепья, возьмите доказ!

Герасим Добряк пластанул кинжалом по тряпкам Зоиды окружно, извлек динар. Он попробовал его на зуб.

— Золотой не поддельный. Кайся, Мокриша.

— Было! Было! Я похитила динар в подполе у атамана. Зоиде я его преподнесла. И бочки с динарами видела. И кувшин с кольцами и серьгами.

Толпа взревела:

— Казнить Меркульева! Разделить казну по справедливости! Смерть атаману! Смерть шинкарю!

Как ни странно, стрельцы из полка Соломина кричали громче всех.

«Быстро они превратились в казаков», — подумал кузнец Кузьма.

Телегин утайно подмигнул Меркульеву, грузно поднялся на камень:

— Сурьез вины бросает Зоида. Выберем судию со товарищи в десять казаков. И прощупаем подвал в хоромах атамана. Ежли найдем казну, то разделим на дуване. И тогдась предадим жестокой смерти Меркульева.

— Емелю Рябого.

— Богдана Обдиралу.

— Евлампия Душегуба.

— Герасима Добряка.

— Устина Усатого.

— Гаврилу Козодоя.

— Громилу Однорукого.

— Михая Балду.

— Гришку Злыдня!

Народ не обманешь. Никого из друзей Меркульева для обыска подвала не выбрали. И хитрюги-подлецы навроде Тихона Суедова не пролезли.

— Мне в сотоварищи бог велел, для описи утаенного богатства, — провозгласил Сенька, присоединяясь к мятежникам.

— Добро пожаловать! — поклонился атаман и пошел спокойно к усадьбе.

Соломон говорил Фариде:

— Ты глянь, как он идет! Он не волочит ноги, не поднимает пыль подошвами. Фарида, посмотри на его плечи! Меркульев выпрямился, будто ждет, когда ему набросят царскую накидку. Зарежь узе меня, там ничего не найдут. Никаких бочек и никакого кувшина узе не существует. Если было что-то, атаман давно золото перепрятал.

Верховодил выборными по жребию Гришка Злыдень. И обыскали они не токмо подвал. Казаки перевернули вверх дном богатые хоромы. В бане полок сломали, печь разрушили. Под медным котлом в топке ковырялись. И вышли на дуван обескураженные. Каждый из них под конец получил от Дарьи пинок или удар скалкой.