Золотой цветок - одолень

Знахарка повернулась к Матвею, подала бумажку:

— Вота... на ноге приволокла Кума. Я к Телегину ходила, да Богудая с Марьей нетути дома. Дуняша моя в гостях у тетки.

— Давай, Евдокия. Я прочитаю, передам Телегину.

— Передай, мил. А то мы ить с Кумой неграмотные. Завсегда передаем сказки не к месту. Когдась надобно Фоме, мы кланяемся Ереме.

— Слышал. Как-то Ермошка про любовь настрочил Олеське, а ты, Евдокия, Меркульеву передала! Нахохотался я тогда от души!

— Мож, сызнова про любовь?

— Сейчас, посмотрим, Евдокия!

Матвей развернул осторожно изрядно помятую и потрепанную писульку, перечитал несколько раз спокойно:

«Писарь — дозорщик! Казните!» — сообщала и повелевала рука Меркульева.

«Как же ты проведал об этом?» — сокрушенно подумал писарь, вздыхая.

— Чо там? — блеснула желтыми огоньками старуха из-под седых бровей.

— Ничего особенного: Ермошка снова пишет про любовь Олеське.

— Плохейными словами?

— Нет, не беспокойся, Евдокия. Ермошка пишет прекрасными выражениями.

— Прочитай, не верю...

— Послушай: «Олеся! Кланяется тебе Ермошка. Жить без тебя мне неможно. Мы с тобой обвенчаемся в церкови. Я купил тебе плат цветастый и ферязь царевны. Сапожки сторговал из мездры, шитые серебром. Привезу и печатных пряников...»

— Ты пошто, Матвей, мне голову морочишь? — сгорбилась обиженно старуха. — Не можно вместить на такую маленькую писульку и церковь, и плат, и ферязь, и сапожки, и пряники печатные... В самый большой куль не влезет.

— Дитячий ум у тебя, Евдокия!

Писарь говорил с колдуньей, а сам лихорадочно думал о другом: «Что же делать? Надобно бежать срочно! Но куда податься? На закат и север дороги нет. На восходе солнца — орда. К морю ринешься — попадешь в лапы Меркульеву. А если все же пойти на север, к Магнит-горе? Там пустынно. Можно перепрятать утайную казну в другое место. И пробиться в Московию через башкирцев! Но одному сие не по плечу. Потребно раскрыться перед сыном, Миколка сгодится в помощники. Не трудно подбить на побег Митяя Обжору, Гунайку и Вошку Белоносова. Не очень-то они дорожат казачьей землей. Не вырастут из них казаки. Они помогут перетащить золото в новый утай. Опосля их не так уж трудно пристрелить, дабы избавиться от подлецов. Пользы от них не будет и царю».

— Дай писульку мне, Матвей. Я сама передам ее Олеське.

— Иди домой, Евдокия. В грамотке есть и утайное известие, не для твоего курячьего ума!

— Брешешь! Я чую другое!

— Топай, ведьма, прочь! А то ткну чуялкой-то в грязь у крыльца!

— Смерть писарю! — запрыгала на балке полатей ворона.

— Пристрелю! — рассердился хозяин.

— Пойдем, Кума! — направилась ведьма к выходу. Ворона трепыхнула крыльями и прыгнула к знахарке на плечо. Матвей бросил писульку в печь, подтолкнул ее кочергой в огонь. Она съежилась, вспыхнула и сгорела. Мотыльки пепла качнули серыми крылышками и полетели в трубу.

«Кто видел? Никто! Порхайте в небе пепельные бабочки! А у меня есть время собраться в дорогу. Меркульев вернется не скоро. К тому часу уйдем на челнах мы ночью с Миколкой. Но где же он запропастился? Опять, поди, лижется с Веркой Собакиной. Нашел с кем снюхаться!»

Матвей щипнул раздраженно ус, сунул пистоль за пояс и вышел на тесовое крыльцо, украшенное резным навесом и точеными перилами. Дождь утишился, капало изредка. Разливалось по земле парное тепло. Урожайным будет год на Яике. Будет рыба коситься из реки на пудовые колосья.

— Писарь — дозорщик! Смерть дозорщику! — каркнула с тополя ворона.

У Матвея закачалось под ногами крыльцо.

— Что ты изрекла, проклятая? — схватился он за пистоль.

— Писарь — дозорщик! — на всю станицу проорала снова вещунья.

У войскового колодца стояли с ведрами бабы: Бугаиха, Стешка, Нюрка Коровина и одноглазая Хевронья Суедова. Слева за курятником пряталась Верка Собакина. Желтый платок ее выглядывал. Значит, и Миколка там — рядом. Знахарка торопливо пробиралась через грязь, оглядывалась, кому-то кликушески грозила.

— Чтой-то дразнит тебя ворона, Матвей? — усмехнулась Бугаиха.

— Повтори, Кума, что ты сказала... Я не могла услыхать, — закривлялась Нюрка Коровина.

— Неуж наш писарь дозорщик? — приподняла слегка юбку Стешка Монахова. — Чаво же он дозирает? Мабуть, то, чо есть у меня под юбкой?

— Писарь — царский дозорщик! — разъяснила бабам ворона.

Матвей быстро прицелился в птицу и выстрелил. Пуля вырвала у вещуньи три пера возле зоба. Три серых перышка закружились, но не упали, а поднялись от ветра в небо. Кума перепугалась, спряталась за стволом дерева.

— Промазал! — загудела Бугаиха.

— Он и в бадью с двух шагов не попадет! — издевалась Нюрка Коровина.

— Моеный Федька тож стрелял по энтой вороне, да остался без ока! — ехидничала Стешка.

Знахаркина вещунья выглядывала то с одной, то с другой стороны и кричала:

— Писарь — дозорщик! Смерть дозорщику!

Москвин бросился в сени... Вскоре он появился, держа в руках пищаль.

— А чо пушку не выкатил? — спросила Нюрка Коровина.

Пищаль изрыгнула огнь и гром. Снаряд пробил круглый ствол тополя точно посередке, там, где пряталась наглая птица. Но пернатая оскорбительница перескочила на ветку пониже за полмгновения до выстрела.

— Войну, стало быть, объявил вороне, — скрестила руки на груди Бугаиха.

— Писарь — дозорщик! — сводила с ума нечисть.

Из-за поленницы робко вышел рослый Миколка.

— Ты пьян, батя?

— Иди домой! — сердито ответил отец.

Матвею стало неловко. Действительно, что это он уподобился Федьке Монаху. Начал стрелять глупо по какой-то вороне. Мало ли что она там накаркает. Ох, уж эти говорящие птицы! Недавно вот Нечай опозорился с попугаем в шинке.

— Кланька — стерва! — рокотнул почему-то иностранный петух.

— Замолчи! — взвел пистоль пьяный Нечай. — Как ты посмел порочить мою невесту? За мою Кланьку турецкий султан обещал полбасурмании!

Пил Нечай каждый день, когда вернулся зимой из Астрахани с полком, который не пропустили с посольством в Москву. Не удалось привезти невесте дорогих подарков. Она несколько охладела к жениху.

— Скажи, попка, что Кланька, пей мочу кобыл, хорошая девка! — обнял Устин Усатый Нечая.

— Кланька, пей мочу кобыл! — повторил попугай.

И надо же! В этот миг в шинок вошла невеста Нечая. Она нахмурила свои черные брови, подошла к жениху и размашисто ударила его по щеке.

— Кланька — стерва! — пропопугаил из клетки развлекатель пиющих.

— Чему учите птицу? — брызнули слезы у павы. Она выбежала из шинка, громко хлопнув дверью.

Нечай выстрелил в попугая. А стрелял он метко и пьяный. И пистоль у него был старинный, с огромным стволом. Пуля толщиной с черенок лопаты. Разнесло попугая в клочья, даже не удалось изладить чучело. Фарида содрала с Нечая сотню динаров! Откупился он от шинкарки, но не можно откупиться от насмешек. Кланьке в казацком городке не давали проходу.

— Бают, из ревности стрелял Нечай?

— А ты, девка, цветы носишь на могилку убиенному поклоннику?

Кланька побила Нечая ухватом. И не состоялась у них свадьба, намеченная на Соловьиный день.

— Ты пошто, тятька, стрелял по вороне? — снова спросил в избе Миколка.

— Пошутковал я, сынок.

— А с лица бледный, руки трясутся у тебя, батя.

— Не надобно вспоминать ворону, Микола. У меня к тебе серьезность жизни, разговор глубоченный.

— Ежли про Верку Собакину, то зазря. Я к ней боле не подойду. Ошпарила она меня. Застал я ее с Митяем Обжорой... сказать как — срамно, неможно.

— Ничего не говори. Не до Верки Собакиной нам с тобой. Решается, как жить? Матери пока не говори ничего. Так вот, слухай: я царский дозорщик! Я действительно царский соглядатай!

— Не поверю, батя! Руби мне голову — не поверю!

— Я кроваво говорю, Микола. Нет времени для пустопорожнего развлекательства. Меркульев уже раскрыл меня. Кто-то меня предал. Грозит нашей семье поруха и смерть.