Золотой цветок - одолень

На крыльцо вышла Дарья, зевнула, подбоченилась. — Кланяюсь, Дарья Тимофеевна! — растянул губы в улыбке лукавый гость.

— Что потребно, Сеня? — добродушно спросила Дарья.

— Игнат Иванович просил одарить меня курицей. Я изголодался, сварю лапшу.

Дуня захохотала и убежала в избу. Дарья выбрала в курятнике петуха потощее, связала ему лапки бечевой, подала с легким поклоном:

— Вари суп на здоровьице.

Сенька мучился дома до полудня. Он жил в хоромах Матвея Москвина. Но в одиночестве покои захламил. Боялся Сенька боли, не решался отрубить себе палец. Да и петуха он не мог зарезать!

— Неужели я не казак? — выступили у него слезы, когда он снова вышел во двор.

Мученик сунул голову птицы на чурбак, взмахнул топором, ударил. Петух вжал куда-то голову в шею. Топор отрубил ему только клюв. Куриный царек заорал, заблажил, чуть было не вырвался.

— Позор-то какой! — вспотел Сенька. — Как же его убить? Господи! Он видит рубило! Он успевает перед ударом втягивать башку. Ему потребно завязать глаза.

Сенька снял с шеи голубой шелковый платок, перевязал петуху голову, чтобы птица ничего не видела. И снова сунул жертву на чурбак. После судорожного взмаха колуном голова у кукареки отлетела мгновенно. Но петух и без головы встрепенулся, вырвался из рук, замахал крыльями и полетел. Кровь хлестала из укороченной шеи птицы, обрызгивая двор, поленницу. Петух поднялся выше бани, пролетел сажени три-четыре и упал на крышу сарая. От страха и переживаний у Сеньки подкосились ноги. Он сел на землю рядом с чурбаком и долго смотрел на свой окровавленный платок, на отрубленную голову петуха.

— Как же он взлетел без головы? Неуж и без головы можно взлететь?

Спокойствие нахлынуло сразу, при мысли о приезде в Яицкий городок дьяка Артамонова. Сенька подставил мизинец под топор, легонько тюкнул... И почти не ощутил боли, которой так боялся. Палец лежал отрубленный рядом с головой петуха. И косила глазом насмешливо мертвая голова птицы. И без головы можно взлететь!

Цветь сорок пятая

— Дарья! Гром и молния в простоквашу!

— Чо?

— Телегин не поджигал Суедова!

— Сенька же его видел той ночью с Фаридой...

— Видел Сенька, да не то. Фарида подпаливала харчевню и лабазы. А Богудай шел мимо от кумы. Пытался он удержать от преступа Фариду. Хотел огонь затоптать. Но поздно было, заполыхал пожар. Ты, Дарья, однако, помалкивай обо всем, Этого никто не должон знать. Не будем вмешиваться. Богудай просил меня молчать.

— Сурьезная баба — Фарида. Ты бы к ней присмотрелся, Игнат.

— Я верю татарке. У нее заслуги, Дарья, перед Яиком.

— А я сумлеваюсь. Спалила же она Суедова и молчит. Не покаялась даже перед тобой.

— То понятное дело, Дарья, война промеж торгашей за выручку, за богатство.

— А мне, Игнат, мнится, что золотое блюдо с дерева пыток она похитила.

— Бог с тобой, Дарья. Зоида же призналась перед смертью. Лежит драгоценная блюда в глубокой ятове. Мабуть, катится по дну реки к морю. И никто боле не увидит сокровище!

— Зоида оговорила себя, чтобы пыткой не мучили. Не скармливала она сынка Аксиньи борову. Не крала она с дувана золотое блюдо.

— Хучь с ума сходи. Задала ты мне загадку, Дарья. Не буду поспешать, однако. Другие заботы на сердце. Дьяк Артамонов грядет. И Дуньку потребно взамуж выдать. Засиделась в девках.

— Я сама, Игнат, ночами не сплю. За кого же мы ее отдадим? За Сеньку? Или за Ермошку?

— Слухай меня, Дарья. За Ермолая мы Дуню выдадим. Он казак стоятельный. А крылья ладит по молодости, по глупости. Женится вот и остепенится. Не до крыльев будет.

— Ты ж бачил, что Ермошка — мошенник. Даже царю продал клок волос от нашего кобеля.

— Ермолай спас от медведя жизню царскую! И за то награжден золотой чепью!

— Нетути у него давно той цепи. Заложил он ее Соломону за шелк для своих дурацких махал. Не отдам я Дуню за Ермошку-шалопая. Он свою полонянку Глашку прокормить не могет. Девка в отрепьях ходит.

— Ты ж раньше за Ермошку ратовала.

— Была промашка. Да ить покраше жених явился. Семен Панкратович мне боле теперь по душе. И доказал он свою верность и любовь Дуняше: палец отрубил в клятве любовной. Пресвятая мать-богородица, помоги ему!

— Гром и молния в простоквашу!

— Хучь тыщу молний!

— Погоди, не суетись, Дарья. Мизинец Сенька отрубил по другой причине.

— И слухать не стану твои оговоры!

Дуня лежала на полатях, слушала шепот отца и матери, улыбалась. Ермошку она любила. Но и Семен Панкратович ей нравился. Только вот что-то часто он крутится возле племянницы Соломона — черноглазой Цили. Хорошо ли быть женой? Сестру вспомнила. Олеська бегала днем по станице, черный синяк под глазом с гордостью бабам выказывала. Мол, бьет муж — значит любит!

Перед Артамоновым стояли три трудности: выкрасть тайно или уничтожить царскую грамоту на казачью волю, внедрить на Яике надежного дозорщика и узнать, где сказочная войсковая казна. Дьяк не торопился. Жил третью неделю у отца Лаврентия, изредка гостевал на ужинах у Меркульева, ходил по городку, прислушивался и присматривался. С казаками старыми выпивал, чарку с ними поднимал за здоровье бабушки Гугенихи. Но принимали дьяка настороженно. Кузьма не пустил гостя в кузню. Нечай чуть не зарубил Артамонова вечером. Поход на Хиву замышлял Нечай, боялся, что дьяк проведал о его замысле. Радостно встречал Артамонова, пожалуй, только один-единственный протопоп.

Отец Лаврентий давно выводил утайно буковками летопись казачьего Яика. Записи были весьма интересными. Артамонов переписал несколько листов. Все походы, имена есаулов, события и даже выходы на багрения. И только на двенадцатый день дьяк Разбойного приказа зашел в казенную избу к писарю. Сенька слегка побледнел, засуетился.

— Мне указано по велению государя схватить тебя, заковать в колодки и отправить под стражей в Москву! — начал врать многоопытный дьяк.

— Но с Яика выдачи нет! И в царской грамоте сие закреплено. Меня может судить токмо казачий круг! — выпрямился Сенька.

— Не думаю, что круг тебя загородит, ты здесь чужак. Тебя не очень любят, ты пыжлив. Казаки выдадут тебя для казни.

— За какие грехи меня потребно казнить?

— Ты зазря пальчик отрубил, — усмехнулся Артамонов. — Я нашел в Китай-городе немца, у которого ты купил пачку бумаги. Дорогая она. Ты один ее и покупал. Не было больше покупателей. Ту самую бумагу, на которой записку Шереметьев писал управляющему под вашими угрозами. Обнаружил я и лавку, где ты дюжину розовых гусиных перьев брал. И там тебя купец помнит, знает. Наследил ты, даже чернильницу бросил в землянке. А чернильница-то голицынская, то бишь твоя. Другая вина у тебя — ограбление князя Голицына.

— Не грабил я его!

— Знамо не грабил. Но ты поведал разбойнику Охриму, где спрятано золото князя. И Милославские тебя с кинжалами ищут. Манька-то у них удавилась из-за тебя, из-за позора. При твоей помощи погиб на Яике наш дозорщик Матвей Москвин. За сие тебя и казнят в пытошной.

Сенька бухнулся на колени.

— Спаси меня, дьяк! Пятьсот золотых отдам. И в Москве у меня схорон в семьсот цесарских ефимков.

— Сыск на Руси не продается! — повторил любимое изречение Артамонов.

— Спаси! Век буду за тебя молиться!

— Как же я тебя спасу? У меня государево повеление.

— До бога высоко, до царя далеко. В твоей воле я, дьяк. Помилуй меня, век буду твоим рабом.

Артамонов молчал долго и значительно, будто раздумывал.

— Оно, конешно, не к спеху тебя казнить. Да вот какой мне толк? Из тебя и дозорщика не выйдет. Кишка тонка.

— Согласен стать вашим дозорщиком, не пожалеете.

— И на Меркульева станешь доносить?

— Коли потребно, буду и на Меркульева.

— Ну ладно. Так и быть — помилую тебя. Но ты докажи сразу мне свою верность.

— Клянусь! Крест буду целовать!

— Я клятвам не верю. Ты вот что сотвори. Устрой пожар в энтой казенной избе. Дабы сгорела царская грамота, котора на стенке висит...