Золотой цветок - одолень

Атаман сел тяжеловато на коня, заговорил не торопко:

— Пора, други! Мы с Федосом поедем тихохонько домой. Дарья ждет нас. А вам в городке оставаться не можно. Садитесь-ка ночью в челны и уходите к Магнит-горе. Изба там у вас, говорят, добрая. Дам я вам несколько мешков ржи и куль соли. Сами хозяйство заводите, курей разных, поросят. И живите там с богом сто лет! Охраняйте наше сокровище, утайную войсковую казну. А я с Федосом приду к вам через год на недельку. Прощевайте, родные мои. Гром и молния в простоквашу!

Цветь пятьдесят третья

Герасим Добряк оказался изворотливее, чем полагали некоторые люди. Спьяну он сначала растерялся, когда увидел перед собой на телеге мертвого дьяка. Но быстро понял прощелыга, что потребно схитрить. Разбойник обобрал труп, привязал его к увесистому камню и сбросил с обрыва в омут. Благо, река была рядом. А в городок он вернулся благочинным казаком с печальным известием:

— Соломон не дождался дьяка, ушел на корабле один. Московитянин погрузил в лодку преступников, пытался догнать баржу. Но ладья при отходе с причала перевернулась на быстрине. И потонули все.

Митяй Обжора, Ерема Голодранец и Гунай Сударев за небольшую мзду подтвердили показания Добряка. Как будто они случайно видели на рыбалке, когда булькнули дьяк сыска, Ермолай и Борис. Свидетели поклялись, целуя крест. И Дарья Меркульева на том берегу присутствовала. И десятки других очевидцев нашлись. Каждому рассказчику давали за подробности по алтыну. Писарь сделал заключение, что все так и случилось. В Астрахани и в Москве Семену Панкратовичу поверили. Артамонов прекратил расследование и розыск. Государь Михаил Федорович огорчился, когда ему сообщили, что Ермошка утонул, закованный в колодки.

— Вы же повелели его сжечь на костре! — пытался напомнить царю Федор Лихачев.

— Замолчи, дьяк! — разгневался самодержец. — Отрок спас мне жизнь! Я бы его никогда не казнил! За крылья можно и выпороть, не обязательно бросать в огонь. И я наградил когда-то юнца золотой цепью. Не забывайте!

В Яицком городке произошли кое-какие перемены. Весной река нашла новое русло, обойдя каменный брод. Городок решили перенести на более удобное место. У Нюрки Коровиной крышу серебряную ночью ободрали. Верка Собакина стала именоваться Соболевской. Писарь Семен Панкратович бросил Цилю с двумя детьми, обокрал казенную избу и сбежал за море. Меркульеву он оставил записку по-латыни:

— Ubi bene, ibi patria! (Где хорошо, там и родина!)

Но прочитать сие латинское изречение на Яике никто не мог.

— Пакость какая-нибудь католическая! — заключил отец Фотий.

Меркульев с Федоской через год пришли в челне под парусом к Магнит-горе. Глашка кормила ребеночка. Борис записывал что-то гусиным пером в толстую книжицу. И гости, и хозяева поклонились друг другу.

— Как зовут-величают? — спросил осторожно атаман, заглядывая в личико младенца.

— Володимиром Ермолаевичем! — с гордостью пропела Ордынка.

— Похож на Ермошку, — улыбнулся писец. Атаман похлопал по смолистым венцам избы:

— Лет через сто здесь возникнет станица!

Борис обмакнул перо в плюску с разведенной на меду сажей, снова открыл свою летопись, лежащую на пне, как на столе:

— Я запишу в книжицу сие изречение, Игнат Ваныч: «В лето 1643 года атаман Меркульев возгласил, яко возвысится казачья станица у Магнит-горы!»

— Запиши, что помер лонись князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Пришла весть. Что энто у тебя за книжица?

— Летопись отца Лаврентия. Батюшка успел передать бумаги мне, дабы я их укрыл...

— Ты полагаешь, Борис, что я окажусь провидцем? — прищурился атаман.

...Как жаль, но никто не мог обрадовать Меркульева через сто лет. А он действительно оказался пророком! И не ошибся даже на годик! Ровно через сто лет, в 1743 году, Оренбургское казачье войско поставило у Магнитной горы станицу-крепость. Скажем сразу, что ни тогда, ни позднее не могли найти утайную казну Яика. Так и остались в земле на веки веков двенадцать бочек золота, двадцать — серебра и кувшин с кольцами, серьгами, драгоценными самоцветами. Однако не час устремляться в будущее. В будущее уплывает ладьей токмо летопись, с которой и списана сия книга...

Борис выводил гусиным пером буковки, рисовал человека с крыльями, Меркульев в конце концов не выдержал, спросил:

— Где же Ермолай?

Глашка ткнула пальцем в небо.

— Умер? — дрогнул атаман. — А я ему вез в ладанке от Дарьи золотую цветь — одолень. Отчего же он помер!

— Не помер, а летает. На крыльях. Нам уже надоело глаза пялить. Хучь бы сгорели евоные махалы. Весь шелк перевел, сгубил. Не оставил сынку на рубашку!

Атаман поднял голову. С крыши ему приветливо крутнула хвостом ворона:

— Здравствуй, Меркульев!

— Здравствуй! — поперхнулся атаман. — А где Ермолай?

— Ермолай взлетел с Магнит-горы! — терпеливо объяснила говорящая ворона.

Меркульев задрал голову еще выше и увидел вдруг, как из лохматого облака вылетела огромная синекрылая птица. Конечно же, это был он, Ермошка. Вместо того, чтобы охранять утайную войсковую казну, паршивец порхал в небе. Разве можно доверить ему сурьезное дело?

— Опущайся, Ермолай! — зычно приказал Меркульев, грозя плетью. — Давай опущайся! Не то всыплю, выпорю!

— Не ругайся, старый пердун! — каркнула ворона.

Борис, Федоска и Глашка засмеялись. Заулыбалось и существо, которое сосало титьку. На бечеве трепыхались от ветра пеленки. Под котлом, что стоял на треноге, алели угли, дымились головни. Из котла шибало кашей и жирной лосятиной. В кадушке зеленела цвель. В луже, возле корыта, купался воробышек.

«Воробьи не живут, где нет людей», — отметил про себя атаман.

— Мы ить натесали бревна, будем ставить баню, — похвасталась Глашка.

Меркульев присел на березовый чурбан и устало закрыл глаза. Вспомнились други — Илья Коровин, Хорунжий, Богудай Телегин, кузнец Кузьма. И увиделись бабы, которые погибли при защите брода от ордынцев. И возникла Дуняша, летящая с раскинутыми руками к белому облаку. И проникся к своей Дарье уважительным поклоном, щемящей любовью. И почувствовал остро атаман, как в его сердце, в его душе разливается солнечное тепло, пахнущее васильковым порохом, родной землей, волей и хлебом.