Золотой цветок - одолень

На осьмой день одновременно с разных сторон возвернулись в Яицкий городок юницы, которые отсиделись с камышинками в болоте. И те, что сбежали из плена. Одних привела колдунья, других — Варька Телегина. И завыли матери от горя во многих избах. Казацкие разъезды искали девок, но не в степи, а на правом лесистом берегу реки, куда и ходили всегда травознайки. Много было разговоров, аханий и шепотков. Зоида Поганкина по сорок раз в день за водой к чистому колодцу бегала, шептала бабам:

— Девки-то, которы вернулись, никому не потребны. Никто их в замужество не примет. Ордынцы их испоганили, изнахратили! Всех до единой! Даже дитю — Дуньку Меркульеву лишили девичества!

Богудай Телегин с полком ринулся в погоню за Мурзой. Но дальше сайгачьей долины казаки не пошли. На сотни поприщ, вокруг крутила вихри пепла обгорелая, черная степь.

Цветь сорок вторая

Из бойницы новой побеленной церкви был виден весь Яицкий городок. Отец Лаврентий разомлел от сытости, тепла, радости и великого приобщения к судьбе казацкой земли. У чистого колодца бабы гутарили. Устин Усатый сидел на чурбаке возле селитроварни. Мимо храма прошла трижды Вера Собакина. У плетня Сенька-писарь размахивал своими по-девически белыми руками перед Дуней Меркульевой, что-то говорил ей ухитрительно, улыбался, изысканно расшаркивался. Кузьма и Ермошка от причала до кузни глыбы красной руды таскали. Груня Коровина своего Хорунжонка выказывала, за ручку по травке водила. Золотого блюда на дереве пыток не было. Кто-то украл позапрошлой ночью. И ведьма-знахарка найти не могла, отказалась искать.

Давно вернулся с посольством из Москвы атаман Меркульев. Присоединился Яик к Руси добровольно. Грамота царская с печатью о льготах казацких висела в казенной избе на дуване. Мухи грамоту засидели. Купец Гурьев крепость возводил в устье реки, загородил пушечно выход в море. И учуг в устье поставил, загородил дорогу рыбе. Но полк Хорунжего разорил гурьевский учуг, побил рыбаков. Гурьев едва ноги унес в Астрахань. В тот же год по велению государя Михаила Федоровича ходили яицкие казаки в далекий поход на Смоленск. Полковник Скоблов возглавлял отряд. Но русские войска не могли взять города. Овладел было Скоблов северной башней, да дворянские сотни не поддерживали его. И побили вороги казаков и погиб храбрый Скоблов.

Вместе с Меркульевым из Московии пришел в Яицкий городок полк стрельцов. За два-три года стрельцы все переженились на казацких юницах. Первым обвенчался сам полковник стрелецкий — Прохор Соломин. Олеська Меркульева стала его женой. Вскоре поплыли павами под венец Оксана Буракова, Варя Телегина, Злата Блинова, Нийна Левичева и другие девки. А шинок Соломона хирел. Торговый лабаз завлекал казаков дешевизной. И Богудай Телегин лавку открыл. Грызлись торгаши, вредили друг другу. А бабы шинок Соломона дважды поджигали, требовали запрет на винопитие. О тот же год, когда хвалебные молебны справляли по рождению наследника — царевича Алексея Михайловича, приходили послы в Яицкий городок от кызылбашей и турецкого султана. Пытались они разрушить единение казаков с Москвой. Меркульев дары заморские принял, раскошелился ответно. А ушли послы попусту, выпроводили их ласково. Однако не токмо это радовало отца Лаврентия. Главное — не по дням, а по часам крепла и очищалась вера русская, христианская. И раскрывалось возвышение веры не в подношениях церкви, как ранее, не в молитвах даже, а в исповедях прихожан. Когда-то самое большое раскаяние было в признании о краже, прелюбодеянии. В убийстве и других опасных преступах никто и никогда не каялся. А в прошлом году призналась Скворчиха, что хату Ермошки спалил ее погибший муж. И Зоида в этом же плакалась, будто она подожгла дом Ермошки. Кто же из них? Сами себя почему-то оговаривают. Мокриша на исповеди скулила: мол, не могу жить, отравила-де я есаула Скворцова, яду бросила ему в жбан с квасом. Но не по хотению злодейство совершила, а по наущению матушки Поганкиной. Ох, тяжки грехи человеческие! Донимала на исповедях более всех Верка Собакина.

— Вчера согрешила я с Меркульевым. Вот так это было, значится, — начала она быстро раздеваться.

Протопопа жаром обожгло, воспылал он страстью мгновенно, с великим трудом удержался:

— Оденься, блудница! Прикрой телеса! Гореть будешь в геенне огненной! Молись! Кайся!

— А я с тобой хочу согрешить, батюшка. Ты мне по ночам снишься. Ты мне люб.

— Изыди вон, грешница, — вытолкал из храма соблазнительницу отец Лаврентий.

Юница ведь, семнадцати лет не исполнилось. Говорят, развратила ее Зоида. Да и отец у Верки был республикиец поганый. А красноглядна девка, за мгновение привораживает, горячит. Любого святого в жеребца оборотит. И сколько ни плюйся, ни отмахивайся — притягивает, не дает мыслить по-святому.

Отец Лаврентий опустился на колени, начал молиться усердно. А поднял голову — вот она! Проскользнула в храм божий. Верка сбросила во мгновение платье, заулыбалась:

— Не боись, отец Лаврентий. Я не озорую. Я в сам деле хочу быть твоей. Ты мне взаправду люб. Надоели мне животные. Все скоты. А у меня душа мятежна, просит святого, чистого!

Отец Лаврентий ответил строго:

— Жена моя помере. А священник не может иметь вторую жену.

— Так ить я не напрашиваюсь в попадьи! Возьми меня в кухарки. У тебя очи, аки божьи васильки. Ей-богу, ты мне люб. Я буду верной тебе. Ты один будешь у меня!

«Кто ж победит? Вера Собакина или вера Христова?» — заколебался отец Лаврентий.

— Клянусь! — жарко дохнула пришелица.

Рыбка с головы гниет. Когда протопоп слаб и грешен, стадо паршиво. Кто же будет возвышать душу народа? Отец Лаврентий подставил мизинец своей левой руки под пламя свечи.

— Господи, помози мне укрепнуть в святой вере!

У Верки Собакиной глаза округлились. Что же это такое происходит? Палец почернел, обуглился, затрещал, аки мясо не вертеле.

— Ты рехнулся? — оттолкнула она Лаврентия от свечи.

Но отец Лаврентий снова шагнул к месту своей пытки, казни, убиения плоти огнем. Дикая боль ударила шумом в голову. Сердце колотило по ребрам, будто кувалда. В глазах заплавали зеленые и красные круги. Завыла Верка Собакина, выскочила из церкви и побежала по станице в исподней рубахе. К вечеру бабка Евдокия обрезала у батюшки обгоревший мизинец, натянула кожу на сустав, перевязала туго суровой ниткой. Дуня помогала знахарке, присматривалась.

— Вы вельми привлекательны, отец Лаврентий. Я ране не замечала того. От вас излучение такое. Как бы голубой свет, — улыбнулась Дуня.

Но он не слышал ничего, лежал на скамье одурманенный настоем сонного мака, молился. Дуня чуяла, что выйдет из хаты знахарки, а у порога ее будет ждать писарь. Так и получилось.

— Ну, как? — спросил он.

— Отец Лаврентий — казак! Мы отрезали ему палец, а он даже не ойкнул, бровью не шевельнул.

— Ради моей диалектической любови к тебе, Евдокия Игнатьевна, и я бы тоже мог отрубить себе мизинец.

— Ух, какие красивые речи, Семен Панкратович.

— Красота речи не должна отличаться от красоты души, — начал витийствовать молодой писарь казацкого Яика. — Я тебя желаю осчастливить, позволь просить руки твоей под венец. Разреши обратиться к батюшке, послать сватов? Приходи вечером к старой скирде...

— Сначала отруби свой палец, Семен Панкратович, — отшутилась Дуня и ушла, не позволив себя проводить даже до колодца.

— Диалектически капля камень точит, — ухмыльнулся Сенька.

А в душе клубилась неприязнь к Ермошке и сыну кузнеца Борису. Что Дуня находит в них интересного? Один церковь расписывает картиной Страшного суда, другой возится все дни напролет с дурацкими крыльями. Но разве может человек взлететь высоко на махалах из шелка и прутьев? Человек взлетает на своей исключительности, драгоценной единственности. Кто еще могутен на Яике, окромя меня, читать латинские манускрипты? Подходите? Ась?