Золотой цветок - одолень

— Мне плохо, тять! Меня замутило...

— Крепись, сынок! Меркульев и Хорунжий появятся не скоро.

— А ежли появятся?

— Нет, в ближайшие двадцать ден никто из них сюда не придет.

— Но не в этом суть, батя.

— Не раскисай! Мы сядем в челны под паруса сегодня или завтра ночью. И уйдем к Магнит-горе. Там похитим с тобой мы утайную казну войска, перехороним золото. И пробьемся с боем или хитростью через башкирцев. Приедем победителями в Московию. Государь пожалует нас милостями великими!

— Замолчи, отец, ради бога! У тебя бред! Ты болен!

— Нет, Микола! Не бред! Царскими дозорщиками были мой отец, мой дед. Мы бояре! Мы не казаки!

— Но я, батя, не могу предать казаков.

— Что же ты будешь делать?

— Я не пойду с тобой.

— Ты побежишь сейчас на меня доносить?

— Нет, батя. Мерзок сын, несущий донос на отца! Никогда не пойду с доносом! Я сам тебя казню! — взялся за пистоль Миколка.

— Ты поднимешь руку на отца? Одумайся!

— Не жди пощады, батя. Такое я не прощу. Беспощаден и жесток будет мой суд.

— Но так же трусливо, гнусно! Подло так поступать! У меня пистоль не заряжен... Давай в поле выйдем, сразимся там по-честному. А так — ты просто убийца! Душегуб!

— А почему ты полагаешь, что я в тебя выстрелю, батя? Я тебе об этом не говорил.

— Ты грозишься меня казнить.

— Казню!

— Но в избе на саблях не подерешься, тесно. Перебьем посуду.

— И саблей я тебя не стану рубить. Да и не одолел бы я тебя клинком.

— Как же ты меня казнишь, Микола? Тебе не связать меня, не удушить.

— Я казню тебя, батя, своей смертью!

Миколка глянул в окно печально, приставил дуло пистоля к своему правому виску и выстрелил.

Матвей упал на колени перед рухнувшим сыном.

— Что же ты натворил, милок! Кровинка моя! Погасил ты солнышко мое, Миколушка! Для кого же стараться теперича?

Жизнь потеряла сразу вроде бы весь смысл. А если построить все заново?

Писарь вскочил, начал заряжать пистоли. Он торопливо опустился в погреб, раскопал схорон, где лежал медный ларец с динарами. Вылез, отряхиваясь от пыли и паутины. Сбросил Миколку в подпол, закрыл крышкой лаз. Кровь на полу вытер мокрым вехтем. Плетеным половиком накрыл запятнанные половицы.

— А то мать прибежит, увидит и перепугается. Спокойно, спокойно! Сейчас возьмем мешок ржи, сухари, копченую рыбу и сало. Нагрузим телегу. И поедем на верховую заимку. Там убьем рыбака. Сядем в лодку и вскинем парус! И поплывем к Магнит-горе в одиночку! Никто нас не догонит! Но где же лежит сало? Где соль? Не жена — а проклятая баба-неряха! Господи, у нее нет соли!

Вздрогнул Матвей, когда зазвенело за спиной разбитое камнем стекло окошка. И услышались сразу отчетливо голоса, ржанье коней, хлюпанье по грязи. Избу окружали верховые: Панюшка Журавлев, Богудай Телегин, полковник Скоблов, Микита Бугай и кузнец Кузьма. С ними какой-то боярский отрок. То был Сенька, который пришел из Астрахани морем. Матвей ведь его видел впервые, не мог знать. Писарь прыгнул в сени, глянул во двор через щель. В усадьбе хозяйничали Михай Балда, Гаврила Козодой и Герасим Добряк. Однорукий Громила Блин выводил из конюшни коней. Оставалось одно: задвинуть засов и вернуться в избу.

— Откуда появился кузнец? Как с неба свалился! Принес мне смерть Кузьма! Да будет от меня первая пуля ему!

— Выходи, Матвей! — крутил в руке аркан Скоблов.

— И от пистоля не прячется! — удивился писарь. — А я заряжу пищаль!

Слышно было, как ходил кто-то по крыше. Голос Богдана Обдиралы ворвался через печную трубу:

— Сдавайся, писарь! Душонка чернильная! Я закрою трубу мокрой рогожей. Ты и вылезешь из норы, как хорек вонючий! Выкурю дымом!

— Не дури, Матвей! Выходи для душевного разговору! — увещевал Телегин.

Матвей прицелился кузнецу в сердце и выстрелил. Сонь Кузьмы прыгнул в это время, но пуля пробила левое плечо всадника. Рубаха его обагрилась кровью.

— Хату обросаем соломой и спалим! — угрозил Скоблов.

Дед Егорий и Устин Усатый приволокли пушку, целили жерло на дом, начали заряжать.

Матвей чуть не заплакал. Какой терем пропадет! Какие узоры! Двенадцать лет он украшал дом резьбой. Кружево наличников, ставней и карнизов радовало станицу. Пела изба по-красному на весь мир! Таких домов на весь городок пять-шесть. А рядом сплошь нищета, хибары, землянки.

— Не стреляйте из пушки! Сдаюсь! — дрогнувшим голосом крикнул он в разбитое окно.

— Выходи! — махнул рукой Богудай.

Но писарь и не собирался сдаваться. Он сунул дуло пистоля себе в рот и выстрелил. Михай Балда и Герасим Добряк высадили дверь в сени ударом бревна. Хата была заполнена дымом.

— Разоткни трубу, дурень! — высунулся из окна Добряк.

Скоблов, Богудай и Кузьма повелели тщательно обыскать хоромы. В подполе сразу нашли мертвого Миколку. Раскопали еще один тайник с червонцами. И в медном ларце было восемьсот динаров. Всего — три тысячи золотых. Во дворе выла прибежавшая жена писаря.

— Не было у нас денег! Истинный крест! И ларец не наш! И динары впервые видю! Последние кругляши мы пожертвовали на церкву!

Упала писариха на колени, почернела. Враз померла.

— Золото писарь похитил из войсковой казны! — нарочито громко сказал полковник Скоблов, подмигнув Телегину...

— Обокрал Матвей казну, замышлял убежать. Сухари и рыбу приготовил, три ковриги и сало в мешок бросил...

— Сына родного угробил! — прослезился Добряк. — Жена с горя околела.

Казаки начали грабить хоромы. Кто взял плюску, кто сверток сукна, кто ковер... Токмо золото сдали в казенную избу. Пришел дому конец и разор. И разнеслась мгновенно такая весть по всему Яику: писарь Матвей Москвин обокрал войсковую казну. А когда к нему пришли есаулы с обыском, он убил своего старшего сына, сбросил его в подпол и сам застрелился.

Цветь сорок первая

Егда грядет Купала, исходят травознайки и юницы во степу и во дубровы, и во болоты, ищущи смертные отравы, целебные цвети и коренья да приворотные зелья. И на каждую травь свой заговор ведать потребно, тайну сушки и вывара.

— Где ты цвет-плакун? На заре проплачь! Ты слезой прокатись по казацкой степи. Упади во длань, цвет, росиночкой. И взойди в крови красным солнышком. Отведи, плакун, черный оговор. Озари, цветок, долю горькую! Ты, плакун-трава, мати всем цветам! — звенела колокольчиком Дуня Меркульева, шлепая голыми пятками по бокам своего борова.

Рядом, тоже верхом на свинье, тряслась знахарка Евдокия, ища перунов огнецвет. За зиму и весну выходили и выучили они хрюшек для езды на них и поиска кореньев. Дуня назвала своего борова Ермошкой. Она сделала это из любви к Ермошке, который был где-то далеко, в Москве.

— Со дня на день появятся красны молодцы, — подбадривала Дуню колдунья.

— Пошто же Ермоша не послал мне с вороной писульку?

— Была же грамотка, писарь в печку ее бросил...

— Ты же говорила, что бумажку Ермоша посылал Олеське.

— Кто вас поймет!

— Присуши Ермошу ко мне, бабуля! Век буду благодарна!

— Да я уж приколдовала его к тебе...

— Не ощутяю!

Евдокия не ответила, она сердито смотрела по сторонам. В степи резвились на скачущих конях Кланька, Люба Мучагина, Нийна Левичева, Верка Собакина, Зла-га Блинова и другие юницы. Сначала за травами выехали токмо колдунья и Дуняша. Но девки следили за ними ухитрительно еще с ночи, дабы они не скрылись. Никто ведь не знает лучше бабки Евдокии, где растут в изобилии целебные коренья. Кланька и ее подружки приготовили коней загодя. Узелки с едой взяли, знали, что ведьма идет два солнца с ночевкой до своего травьего места. Сорок девок на конях долго шли крадучись по следам за Дуней и знахаркой. И чуть было не потеряли их, когда улеглись ночью в темной степи спать. Восход солнца проспали! Следы потеряли! Но хитрость и выдержка принесли перемогу станичным девкам. Травье место Евдокии было раскрыто: сайгачья низина с тухлым болотцем! В такую даль бабы никогда не ходили.