Золотой цветок - одолень

Царь прошелся по скрипучим половицам, хлопнул дружески Лихачева по хребту.

— Верю в твою ухищренность, Федор. Не забывай, что воевать с Мурадом нет пока сил. А как у нас с тобой дела на Яике?

— Туда дьяк Артамонов по вашему повелению ушел. Жду сказку, доклад. Яик — единственная земля, где у нас нет хорошего дозорщика. Доносы на Меркульева идут, но потребно их проверить. Лишь бы Яик не склонился к султану.

— Что доносят?

— Были злосклонители на Яике от кызылбашей и султана. Меркульев послов принял. Но вроде бы остался нам верен. Однако глаз на Яике необходим.

— Что еще нового, дьяк?

— Какой-то казак там крылья для полета в небо ладит.

— Мы же недавно своего мужика за то сожгли по грозе патриарха. Я с попами ссориться не хочу. Они сие борзотщение объявляют кознями диавола. Пошли указ: схватить казака с крыльями и мучительно казнить!

— И еще одна новость, государь: какой-то мятежный богомаз на Яике хулу возвел на патриарха.

— Подметное письмо?

— Нет, государь. Художник изобразил патриарха волосатой сатаной в картине Страшного суда.

— Где висит картина? В церкви?

— В избе какого-то кузнеца, государь.

— Сожгите богомаза живьем. Вместе с тем казаком, который летает на крыльях.

— Я передам указ дьяку Артамонову.

— Лучше бы, Федор, не отвлекать Артамонова от того, что ему повелевали свершить. Пошли-ка на Яик еще одного подьячего, костолома этого... Как его... забыл....

— Аверю?

— Да, Федор, именно Аверю! Он глуп, но зело усерден!

Лихачев поклонился, прощаясь с государем. Михаил Федорович проводил дьяка до порога.

У лобного места на Пожаре Лихачев остановился, слушая вопли мученика. Палач рвал ноздри табакокуру раскаленными клещами. Трем ярыгам за это же отрезали носы. Запретный плод становился все слаще и слаще... К Лихачеву подошел Шереметьев. Они сдружились, ибо часто сиживали вместе с государем, охотились по лесам втроем с малой охраной, без выжлятника.

— Найди мне лекаря хорошего в заморье, Федор. Привези хоть с того света — озолочу! — обратился с оглядкой Шереметьев.

— Для какой надобности? — спросил Лихачев. Шереметьев смутился, вздохнул:

— Мужеские способности слабеют. Не потребны стали бабы, от юниц еще загораюсь на ночь изредка.

— Так ить пора, стареем мы с тобой, — улыбнулся Лихачев. — В таком деле ни один лекарь не поможет. Попусту будет вымогать деньги.

* * *

Федор Лихачев ошибался. В это самое время почти за три тысячи поприщ от Москвы Тихон Суедов получил то, чего не мог приобрести Шереметьев. И заплатил он за зелье не так много: всего семьдесят золотых.

Колдунья поучала Дуню Меркульеву:

— Лови каждый день воробьев, руби их мелко живьем и корми три месяца годовалого петуха. Кровью петуха этого напои старого мужика, и он станет молодым. Гребешок петуха свари с сердцевиной матовых бараньих рожек, добавь травы заманихи и стопу красного зелья. Паки загустеет в леднике, накатай шариков не боле мухи в отрубях. И давай с новолунья каждый день. Да следи за очами, дабы не покраснели. Коли нальются гляделки кровью, остановись, не давай боле зелья. А в крылья мухи шпанской не верь. Сие от болезни заморской... Поганый Охрим-толмач занес в наш народ сей обман. И храни строго-настрого тайну красного зелья, бо погибнешь за раскрытие...

Цветь сорок четвертая

«Сеня, родной мой! Утешил ты меня письмом, кое купцы доставили мне в бывшую турецкую крепость Азов. И воспрял я духом, твой дед Охрим. Но ты много пишешь вздора, баек о мелочах. Где же твой высокий, насмешливый ум? Какое мне дело, что на Яике говорят почти все — КАЗАЧЬЯ земля, а не КАЗАЦКАЯ... Хай будет так. Неинтересна мне грызня промеж Телегиным и Суедовым. Ты случайно увидел ночью, как Фарида и Телегин подожгли лабазы и харчевню Суедова. Помалкивай об этом, не вмешивайся в суету. Ты пишешь, что Меркульев простил меня, что мне можно возвернуться на Яик. Ох, и глуп ты, Сенька! Атаман, мабуть, и не имеет ко мне зла. Но Дарья его убьет меня в первый же день. Ты спрашиваешь меня: есть ли в самом деле на Яике утайная казна? Где она, мол, схоронена? На такие вопросы я не отвечу в письме даже на древлегреческом языке. Ты сам уже писарь, казначей. Входи в доверие не торопко. И не моги думать о возвращении в Москву. Мы там с Остапом Сорокой после твоего отъезда обшарпали князя Голицына. Прости, но денег для закупки оружия нам не хватило. Пришлось похитить голицынский сундук с дукатами. А окромя тебя ведь никто не ведал, где была княжеская скрыня. В Москве тебя, Сеня, сразу вздернут на дыбу, казнят. Меркульев же тебя не выдаст. Однако ты им особо не восторгайся. Атаман сей на Яике самый гнусный человек. Он загубил, продал Московии нашу волю, казацкую республикию. Меркульев обещал людям рай, где миром правит свободный базар. А где этот рай? Жиреют домовитые казаки. А у Емельяна Рябого жена и детишки зимой в землянке смертно замерзли. Богудай печку венецианскую в хоромах изладил. А у бедного Гришки Злыдня изба по-черному топилась, вся семья угорела, в одной яме без гробов схоронена. У Нюрки Коровиной крыша серебром покрыта. А Стешка Монахова всю жизнь хлебает тюрю без соли. И потрясла меня весть твоя о том, что Егорий-пушкарь помер одиноко в своей избе с голоду. Когда-то за свою пушку о двенадцати стволах старик получил алтын и глум. И друг мой — великий Авраамий Палицын — схоронен монахами на нищем кладбище. Пожалуй, не сохранится его могила для потомков. Как же мы неблагодарны к великим людям! Мы не умеем ценить и беречь человека! И спаивают Соломон с Меркульевым казаков. Через хмель грабят. Надобно казнить сих злодеев!

Сеня, следи там за кузнецом Кузьмой. Как токмо он наймет покручников, сдери с него две бочки вина от моего имени. Мы с ним бились об заклад. Твое намерение жениться на племяннице Соломона — Циле не одобряю. И вообще я впервые слышу о Циле. Откуда она взялась? А вот ухаживания шутливые за Дуней Меркульевой обороти всурьез. Юница красноглядна, пресветла душой. Женись на ней!

Я, Сеня, атаманом-проводником был с обозами пороха, свинца и хлеба для казаков, которые взяли Азов. Так вот и попал в сию славную крепость. Здесь мои старые товарищи с Дона: писарем — Федор Порошин, атаманом —Мишка Татаринов. У Порошина блистательный слог. Мы все просим его взяться за летопись Азовского сидения. Султан турецкий грозится большой войной, собирает несметное войско. Бой будет кровопролитным и страшным, бо казаки не собираются оставлять замок. Будь весел и здрав, Сеня. Обнимает в мыслях тебя твой дед Охрим».

Писарь казачьего Яика несколько раз перечитал послание деда Охрима, но от волнения не мог ничего понять и запомнить. Письмо Сеньке передал Соломон в шинке. Меркульев был рядом. Атаман даже не поинтересовался, от кого пришло письмо. Значит, уже прочитал. Меркульев сказал как бы между прочим:

— Дьяк Разбойного приказа Артамонов на днях прибудет с караваном купца Гурьева. И кого ищет дьяк?

Неуж тех, кто ограбил Шереметьева? Гром и молния в простоквашу!

Из шинка Сенька вышел вместе с атаманом. Меркульев посмотрел, как строится новый лабаз Суедова, начал рассуждать:

— По каким приметам дьяк искал в Москве молодого разбойника? Кажись, по белой полоске от раны на мизинце левой руки. Ась?

— Я отрублю себе палец, Игнат Иванович!

— Всякое бывает. Скажем, рубил человек курице голову. А отсек случайно палец. Ты, вижу, оголодал на холостяцкой жизни, Сеня. Иди к моей Дарье, возьми петуха нашего на суп. А мне к Телегину потребно...

Во дворе атамана Сенька встретился с Дуней.

— Преклоняю колено перед тобой, Евдокия Игнатьевна.

— Здравствуйте, Семен Панкратович.

— Душа моя горит огнем. Не можно жить.

— И на что же ты решился диалектически?

— Я отрублю себе палец, как и ранее говорил. Я обмою кровью клятву на верность и любовь.