Музыка души

По окончании репетиции примадонна поинтересовалась:

– Как мы сегодня справились?

– Замечательно, Эмилия Карловна! – искренне воскликнул Петр Ильич, поцеловав ей руку. – Как я счастлив, что нашел, наконец, то, что искал столько времени. Вы моя благодетельница.

Павловская польщенно улыбнулась:

– Просто вы написали замечательную оперу, в которой одно удовольствие играть.

Давно уже ему так не везло с исполнительницей главной роли, и это внушало надежду на успех.

Однако генеральная репетиция «Мазепы» с даровой публикой, наполнившей театр сверху донизу, разочаровала. Неслаженная обстановка, бесконечные антракты, неурядицы на каждом шагу. То ли поэтому, то ли оттого, что некоторые из артистов пели в полголоса, но публика осталась крайне холодна, что страшно поразило Петра Ильича. Теперь ему казалось, будто опера не имеет залога прочного и продолжительного успеха. Эта мысль угнетала и грызла его день и ночь. Совершенно измучившись, он каждую минуту обещал себе, что больше никогда в жизни не будет писать опер.

Третьего февраля, в день премьеры Большой театр заполнился сочувственно настроенной к автору публикой. И все равно он не мог перестать нервничать, из-за кулис наблюдая за залом и замирая от ужаса.

Премьера прошла гораздо лучше генеральной репетиции. Артисты пели замечательно, а Павловская – выше всяких похвал. Зрители много единодушно аплодировали и вызывали автора. Но… создавалось впечатление искусственности и оваций, и вызовов. Петр Ильич нутром чуял, что они относятся к нему лично и к некоторым исполнителям – любимцам публики. Но не к самой опере. В таких условиях необходимость выходить на поклоны причиняла почти физическое страдание – возникало ощущение, точно холодной водой окачивают.

К окончанию спектакля он был абсолютно истощен и хотел только скрыться куда-нибудь от всех. Но артисты давали в его честь торжественный ужин, и не пойти было нельзя. А там пришлось просидеть до пяти утра, выслушивая бесконечные неуместные тосты и поздравления.

Умирая от усталости, с расстроенными нервами, огорченный прощанием с Алешей, которому предстояло вернуться на службу, Петр Ильич сел в поезд. Устроившись в купе – наконец-то в одиночестве, – он развернул утреннюю газету. «Мазепу» не то чтобы сильно ругали, но отнеслись с презрительной снисходительностью. Он устало потер лицо и откинулся на спинку сиденья, прикрыв глаза. Нет, решительно, оперы причиняют слишком много страданий – лучше ограничиться симфониями. Если у него еще были сомнения в том, стоит ли ехать в Петербург, то сейчас они окончательно исчезли. Ни за что на свете он не сможет еще раз вынести эту пытку. Немедленно надо уезжать за границу – отдышаться и успокоиться.

В Берлине Петра Ильича догнала телеграмма от Модеста, ставшая большим утешением. Брат сообщал, что представление «Мазепы» в Петербурге прошло с успехом и государь выразил удовольствие.

***

За границей Петра Ильича охватила тоска, одиночество начало пугать. Потому, поколебавшись, он поехал в Париж, чтобы разузнать, где обосновалась племянница Анна с мужем, и пожить с ними.

Беляры – хозяева Ришпанса – встретили его с радостью, объявив, что его номер свободен. В тот же день Петр Ильич пошел к Татьяне, застав ее лежащей на кушетке – в красивой позе, облеченную в великолепный бархатный халат с мехом.

– Дядя Петя! – обрадовалась Таня при виде него, тут же вскочив и бросившись обнимать.

Здоровый и довольный вид оказался обманчив – у нее что-то было не в порядке по части женских органов. Но главное, что удручало – отсутствие у племянницы интереса к чему бы то ни было. На все расспросы она отвечала, что ничем, собственно, не занимается, целыми днями валяется на кушетке и даже о замужестве перестала мечтать.

От Тани он поехал в Бисетр проведать Жоржа. Мадам Оклер вежливо встретила его и сразу же принесла ребенка. Петр Ильич был поражен, каким большим, красивым и веселым тот стал. Прямо не верилось, что это и есть тот жалкий цыпленок, которого он принес сюда девять месяцев назад. Жорж поначалу боялся чужого человека, но быстро привык и пошел на руки. Единственное, что мешало восхищаться мальчиком – его удивительное сходство с отцом.

Вся приемная семья искренне привязалась к Жоржу – сразу было заметно, что ему хорошо здесь живется. Однако пора решать, что делать с ним дальше. Как устроить мальчика в России, чтобы не узнали в Каменке? Какое имя ему носить? Бесконечные вопросы не давали покоя.

Несколько дней спустя Петра Ильича настиг неожиданный удар: Модест лгал про успех «Мазепы» в Петербурге. Оперу приняли так же, как в Москве – холодно-почтительно. Кюи остался верен себе: «В Чайковском заметен в течение десяти лет медленный, но неустанный упадок творческих сил, происходящий, вероятно, от излишнего их напряжения». Но не это уязвило Петра Ильича – к нападкам петербургского критика он давно привык, – а упрек Юргенсона, сообщившего новость:

«Не в укор тебе будь сказано, а этому ты виноват. Ведь и хорошее вино подогревают. Присутствие автора возвышает дух публики и есть могущественный рычаг, пользоваться которым далеко не лишнее».

И даже слова о том, что второе представление в Москве вызвало шумный успех, не сгладили впечатления от упрека. Правильно говорят: никто не умеет так уязвить, как близкий друг. Неужели не понятно, что Петр Ильич прекрасно знает, чего лишается из-за своего несчастного нрава. Но виноват ли он, что так создан и не в состоянии пересилить своей натуры? Известие подействовало подобно громовому удару – будто случилось непоправимое, громадное бедствие. В запале он высказал Юргенсону всю свою обиду, и получил в ответ извинения, остроумно пародирующее его собственные обвинения:

«Твой упрек, что я тебя огорчил, попал в мое чувствительное место. Неужели ты думаешь, что я сам не знаю, как много я себе врежу своим неумением быть деликатным и сдержанным, сколько я (через это) теряю от своей неблаговоспитанности!»

Письмо повеселило и немного утешило, но настроение оставалось премерзким. Петр Ильич перестал получать удовольствие от путешествий – они не развлекали, не освежали. Никуда не тянуло, кроме деревни. Он и уехал бы немедленно в Каменку, да только надо было что-то решать с Таней и Жоржем. И с финансовой стороны содержание ребенка во Франции становилось слишком дорогим.

Страшно хотелось домой. Но… дома-то у него и не было. Считать ли домом Каменку? Однако давно уже он перестал чувствовать себя там уютно и покойно, несмотря на любовь к сестре и ее семейству. Кочующая жизнь с каждым днем все больше тяготила. Петр Ильич начал серьезно задумываться о том, чтобы найти где-нибудь свой собственный уголок. Тысячи планов роились в голове, но пока он не мог остановиться ни на чем конкретном.

Все сомнения о местопребывании на ближайшее время разрешились письмом Направника, настоятельно советовавшего приехать в Петербург и явиться к государю, который интересовался Петром Ильичом и даже велел поставить «Евгения Онегина».

***

Официальным поводом для представления императору послужил пожалованный недавно Петру Ильичу орден Владимира четвертой степени.

Пасмурным мартовским утром он выехал в Гатчину, выпив перед отъездом брома, чтобы хоть как-то взять себя в руки. Все предшествующие дни он находился в неописуемом волнении и страшно страдал от борьбы со своей застенчивостью. Видимо, из-за взвинченных нервов накануне началась мигрень, которая к утру, к счастью, прошла. А вот невыразимые волнение и тревога никуда не делись.

Оказавшись перед дверьми царских покоев, Петр Ильич почувствовал такой ужас, что вынужден был снова принять бром, дабы не потерять сознание от нервного напряжения.

Александр III вопреки суровой богатырской внешности оказался добродушен и ласково встретил Петра Ильича. Государь долго беседовал с ним, постоянно повторяя, что очень любит его музыку. Столь же приветлива была и императрица Мария Федоровна. Участие императорской четы трогало до глубины души, но как же убийственны были страдания от проклятой застенчивости!