Музыка души

Добираясь до главной гостиницы, Петр Ильич обнаружил массу магазинов, театр, приспособленные к климату увеселения: каток, горы, стрельбища. Давос являлся целым маленьким миром. Главная гостиница представляла собой белый двухэтажный домик. Котека Петр Ильич не застал – метрдотель объяснил, что тот не ждал его так рано и уехал искать для него помещение.

С большим волнением ожидал он возвращения ученика. Наконец, Иосиф появился. Он не казался умирающим, как Петр Ильич вообразил себе, напротив – выглядел здоровым и румяным. Увы, первое впечатление быстро разрушилось.

– Петр Ильич, как я рад вас видеть! – Котек, сияя улыбкой, протянул руку, которую он машинально пожал, внутренне похолодев.

Это был не столько не голос, сколько хрип. Даже после этих немногих слов, Котек тяжело закашлялся, задыхаясь, и тут же опустился в кресло – явно не в состоянии долго держаться на ногах. Петр Ильич с глубоким состраданием и тоской смотрел на молодого совсем человека, обреченного так мучительно умирать. Впрочем, говорят, в Давосе многие чахоточные исцелялись. Может, повезет и Котеку?

– Как вы себя чувствуете? – обеспокоенно поинтересовался Петр Ильич.

– Вполне сносно, – жизнерадостно заявил Иосиф. – Врачи говорят, каверн еще нет, и надеются, что и не будет. Хотя одно легкое в хроническом воспалении, покрыто ранами и воздуху не принимает. Но горный воздух творит чудеса – здесь за одну зиму полностью выздоравливают шестьдесят больных из ста, – немного погрустнев, он добавил: – Правда, боюсь, мне придется и весь будущий год здесь прожить.

Несмотря на постоянный страшный кашель, Котек без конца болтал, и приходилось уговаривать его помолчать и отдохнуть. Петр Ильич обещал остаться на несколько дней, порадовав Иосифа – он явно соскучился здесь в одиночестве.

– Имейте в виду – здоровые не очень хорошо чувствуют себя в Давосе, – предупредил он.

Петр Ильич вначале не поверил этому заявлению, но пару дней спустя убедился, что так и есть. Ему скоро стало сильно не по себе, даже случилась страшная мигрень с тошнотой и рвотой, какой давно не было. Давос начал наводить уныние и ужас.

Накануне отъезда Петр Ильич побывал у доктора, лечившего Котека, чтобы расспросить подробно о состоянии больного.

– Теперь не столь ужасно положение легкого, как горла. Я опасаюсь больше горловой, чем грудной чахотки, – пояснил врач, но тут же уверенно заявил: – Однакож я убежден, что господин Котек не безнадежен, и надеюсь на его выздоровление. Не слишком скоро, но оно наступит.

Успокоенный этими словами Петр Ильич попрощался с Иосифом и поехал в Париж – проведать Жоржа.

Несмотря на то, что все его бесконечно баловали, Жорж рос кротким, послушным и добрым. Все больше он становился похожим на мать. Черты отца постепенно исчезли, и с одной стороны, это радовало, а с другой – заставляло бояться, что всякий, увидевший ребенка, заподозрит правду.

Несмотря на постоянную занятость – Петр Ильич принялся переделывать «Кузнеца Вакулу», исправляя недостатки, помешавшие опере долго оставаться в репертуаре, написал три новых романса, гармонизировал «Тебе поем», – он постоянно испытывал тоску и страшную хандру. Заграница опротивела, Париж перестал пленять.

***

Петр Ильич сошел с поезда на Витебском вокзале, вдохнув морозный декабрьский воздух. Несмотря на шум, крики и толкотню, всегда царившие на привокзальной площади, на душе было радостно от возвращения на родину. Настроение улучшилось еще больше, когда среди толпы он разглядел встречавшего его Модеста. Обнимая брата, он подумал, что, только побывав в одиночестве за границей, можно в полной мере почувствовать любовь к родине и близким людям.

Модест заметно нервничал: через день предстояла премьера «Лизаветы Николаевны».

– Мне все кажется, будто пьеса провалится, – подавленно сообщил он.

Петр Ильич с сочувствием посмотрел на брата – как ему были знакомы эти страхи и страдания автора, чье произведение ставится в казенном театре!

– Зря так боишься, – попытался он успокоить Модеста. – Твоя пьеса чудесна. Я был заворожен, когда ты читал ее мне.

– Мне бы твою уверенность… – вздохнул тот. – Потехин, от которого все зависит на драматической сцене, решительно настроен против меня и Стрепетовой – едва удалось добиться постановки.

– Главное, чтобы понравилось публике – никто не станет снимать с репертуара пьесу, собирающую полный зал. А публике понравится, потому что «Лизавета Николаевна» – талантливая, симпатичная вещь, обладающая свойством привлекать сердце зрителя.

Петр Ильич оказался прав. Премьера «Лизаветы Николаевны» прошла с блестящим успехом. Вопреки многочисленным недостаткам постановки и не самой лучшей игре актеров, публика заметила и оценила достоинства пьесы. Модест светился от счастья, но уже на следующий день на него посыпались удары. Критика, за немногими исключениями, отнеслась крайне недружелюбно. Потехин устроил так, чтобы пьесу или вовсе не назначали, или назначали неожиданно, без объявления, поэтому публики собиралось мало.

Модест был убит этими неприятностями, и Петр Ильич предложил ему попробовать поставить пьесу в Москве.

– Я уже прощупывал почву, – согласно кивнул тот. – Обращался к Федотовой. И она так увлеклась заочно, что отказалась от «Макбета» и взяла «Лизавету Николаевну». Но потом вдруг объявила, что роль слишком плаксива и не подходит для ее бенефисного спектакля.

– Не обращай внимания на капризы актеров: еще не раз с ними столкнешься, не стоит принимать близко к сердцу, – посоветовал Петр Ильич. – Раз Федотова не оценила сделанной ей чести, можно обратиться к Ермоловой. Как считаешь?

– Думаешь, Ермолова окажется благосклоннее? – судя по тону Модест уже сильно сомневался в достоинствах своего детища.

– Вполне возможно. Я завтра еду в Москву – мог бы с ней поговорить. Хотя лучше будет, если ты сам это сделаешь. А я замолвлю за тебя слово перед Пчельниковым – московским главою театров.

Модест благодарно улыбнулся:

– Спасибо, Петя. Что бы я без тебя делал?

***

В Москве Петр Ильич остановился у племянницы Анны, найдя ее приболевшей и сильно расстроенной тем, что никак не может забеременеть.

Встретили его с радостью, и созерцание их семейного счастья грело сердце. Аня с Колей жили душа в душу, во всем друг с другом согласные. Но… уже на следующий день Петр Ильич подумал, что хорошо, конечно, когда муж и жена составляют как бы две половины одного существа, однако это уже чересчур. За обедом, когда речь зашла о родных, Аня небрежно заявила:

– На самом деле, Юлия – настоящая фурия: так и пышет на всех своей злобой. А Саша Беннигсен – сплетница.

Петр Ильич недовольно поморщился – Аня всегда отличалась склонностью к злоязычию, и, видимо, этот недостаток уже не исправить. Но шоком для него стало то, что Коля – добродушный, любящий всех вокруг, глубоко почитавший свою мать Коля – с энтузиазмом поддержал жену в осуждении родственников.

– Да-да, Сашок – злой, мстительный и бездушный. А мамаша, в сущности, взбалмошная и несносная старуха.

Петр Ильич онемел и не нашелся, что сказать на этот поток огульных обвинений, который оба расточали наперебой. Что же Анна сотворила с мужем, как он мог так измениться? Пребывание в доме племянницы сделалось мучением. Однако и съехать он не мог. Благо накопилось немало работы: приходилось безвылазно сидеть в литографии Юргенсона за сложной и спешной корректурой Третьей сюиты. Ганс фон Бюлов собирался исполнять ее в Петербурге, и к пятому января надо было все закончить. Работа утомляла до крайности, к тому же Петр Ильич всегда ненавидел корректуры. Он сердился, негодовал и на Петра Ивановича, и на его граверов – почему за столько времени, что он был за границей, дело ничуть не продвинулось? – зато не приходилось часто общаться с Аней и Колей.

Помучившись некоторое время, он все-таки собрал волю в кулак и решился откровенно поговорить с племянницей.