Музыка души

– Что ж, в музыкальном отношении она мне очень нравится, – произнес он, закончив просмотр. – Оркестр будет звучать хорошо. Если хотите придирчивой критики, мне есть что сказать, но скажу в свое время. Сейчас я только смутил бы вас, а замечания такого рода нельзя переделать так, как мне хотелось бы, в один присест. Потому я лучше отложу их до того, как симфония будет сыграна.

Танеев не удовлетворился столь обтекаемым ответом, продолжал настаивать, и пришлось подробно отчитываться о впечатлении.

– Может быть, я ошибаюсь, и если, услышав симфонию, переменю мнение, буду рад сознаться в своем заблуждении, но вот что мне кажется теперь, – Петр Ильич перевел дыхание, собираясь с силами – высказывать критические замечания всегда было для него тяжело. – Симфония не задумана для оркестра, а есть только переложение на оркестр музыки, явившейся в вашей голове абстрактно, или же, если было конкретное представление, то, мне кажется, в виде фортепиано – пожалуй, с одним или двумя струнными. Даже, скорее всего, в виде фортепианного трио. В первую очередь, главные темы не оркестровы. Это несоответствие мысли с формой или, лучше сказать, насильственность формы дает себя чувствовать от начала до конца. Только в редких местах встречаешь настоящую звучность. В большинстве же страниц оркестр, претендующий быть прозрачным и светлым, в сущности, массивен, тяжел и искусствен. Несмотря на этот общий недостаток массивности и бесколоритности, есть места, которые будут отлично звучать и таких весьма много. Но все же симфония должна быть симфонией, а не хорошим переложением с фортепиано на оркестр.

– То есть вам не понравилось, – Серей  Иванович заметно расстроился и поник.

– Да нет же! – горячо возразил Петр Ильич. – С музыкальной стороны я не только удовлетворен, но восхищен. Мне нравятся до чрезвычайности все фокусы ваши, особенно суматоха тем перед возвращением главной партии. Но… я же говорил – не стоило высказывать суждение до исполнения.

– Зато я заранее увидел свои недостатки, – убежденно заявил Сергей Иванович.

***

Петр Ильич ожидал приятных впечатлений от Плещеева, однако действительность бесконечно превзошла все ожидания. Великолепный, даже немного слишком роскошный дом. Удобная, уютная обстановка. Очаровательная река Пахра, протекающая рядом. Парк, представляющий собой длинную узкую полосу речного берега, обсаженную липами, березами, елями и соснами. Бездна инструментов, нот и книг. Словом, рай на земле.

В одиночестве, когда никто не отвлекает, Петр Ильич смог распределить свое время, как ему хотелось. Целыми днями он занимался: инструментовкой концертной фантазии и сочинением пьес для парижской газеты «Gaulois», чтением, изучением английского языка, в котором сильно продвинулся, игрой на фортепиано. Ощущение полного удовлетворения своих нравственных, умственных и материальных потребностей лишний раз доказало, что лучше всего ему будет жить в деревне. Но только в деревне своей собственной. Большое значение имела и близость Москвы. Сознание, что крупный родной город на расстоянии часа езды как-то успокаивало. А значит, дом следовало искать в Подмосковье.

К октябрю погода испортилась, начались бесконечные дожди, но это не расстраивало Петра Ильича. Он любил осеннюю хмурую погоду, пожелтевшие обнаженные деревья, своеобразно прелестный осенний пейзаж.

К сожалению, скоро гостеприимную усадьбу пришлось покинуть ради Петербурга, куда звала и дирекция театров – в связи с постановкой «Евгения Онегина», – и брат Модест.

***

Ежедневно с утра до вечера приходилось бывать на репетициях, после них ходить в гости к многочисленным родственникам и знакомым – иногда в несколько мест за один вечер, – так что домой Петр Ильич возвращался в полном изнеможении. А на следующий день все повторялось. Среди прочих он навестил Балакирева, который поразил происшедшими в нем переменами: казался умиротворенным и чуть ли не отрешенным от всего земного.

– Я теперь, Петр Ильич, гораздо больше думаю о своей душе, чем о сочинениях, – пояснил он, правильно истолковав изумленный взгляд гостя. – И вам того же желаю. Нет-нет, я не имею в виду бросать творчество – просто уделять внимание духовному. Вы не представляете, сколько успокоения и опоры я нашел во Христе!

– Вы правы, Милий Алексеевич, – задумчиво кивнул Петр Ильич, – я и сам в последнее время чувствую нечто схожее. И молюсь, чтобы вера утвердилась во мне.

Удовлетворенный согласием собеседника Балакирев сменил тему:

– Что пишете сейчас?

– Только закончил концертную фантазию, и пока никаких новых мыслей нет.

– Если позволите – могу предложить вам тему для симфонии, – с энтузиазмом заявил Балакирев, подавшись вперед. – «Манфред» Байрона: по-моему, эта пьеса прекрасно подходит именно для вашего дарования. Кроме того, сюжет ее глубок и современен, так как болезнь настоящего человечества в том и заключается, что оно не смогло уберечь свои идеалы. Они разбиваются, не оставляя в душе ничего, кроме горечи. Отсюда и все бедствия нашего времени.

– Я подумаю, – неуверенно ответил Петр Ильич. – Честно говоря, я не очень хорошо помню сюжет «Манфреда», но обещаю, что сегодня же зайду в магазин и куплю его.

Хотя он не был до конца уверен, что возьмется за симфонию на этот сюжет, во всяком случае, поближе познакомиться с пьесой стоило.

Премьера прошла успешно, но не триумфально. Вызовы начались со второго акта. Нервно кусая ногти за сценой, Петр Ильич отметил, что пели великолепно – никогда еще сложная партитура «Евгения Онегина» не передавалась так законченно и совершенно. Модест, пришедший в антракте проведать брата, принес из зала новости:

– Аплодируют много, но есть и недовольные. Хотя никто не шикает, я слышал насмешки и порицания, – и поспешно добавил: – Однакож похвал звучит больше. В целом, опера нравится – это можно сказать с уверенностью.

Петр Ильич только вздохнул – он и не ждал безусловного принятия, но «Онегин» здесь нравился определенно больше, чем в Москве. И этим он обязан исполнительнице главной роли. Павловская хоть и не была абсолютно той Татьяной, о которой он мечтал, все же являлась великолепной артисткой.

– Жаль, государь не смог присутствовать, – добавил Модест. – Уверен, это добавило бы энтузиазма публике.

В конце артисты устроили овацию с поднесением венка. Пришлось выходить на сцену кланяться. Петр Ильич так разволновался, что за кулисами у него случился нервный срыв. Модест поспешил увести его домой, где он только и смог успокоиться и наконец-то искренне порадоваться успеху.

Четыре последующих представления прошли блестяще – «Онегин» понравился петербургской публике и имел настоящий успех. Но всю радость испортило неожиданное известие: бывший ученик Петра Ильича Иосиф Котек был болен чахоткой и с нетерпением ждал его в Швейцарии, где проходил лечение. Лишить умирающего человека утешения видеть знакомое лицо он не мог и потому отправился в Давос – курорт для чахоточных.

***

В Европе наступила настоящая зима. По пути Петр Ильич задержался на несколько дней в Берлине, чтобы закончить две неотложные вещи, камнем лежавшие на душе. У артиста Малого театра Самарина готовился бенефис, и Петра Ильича просили внести вклад в празднование – написать что-нибудь. А во-вторых, как оказалось, государь, неправильно поняв его слова на аудиенции, удивлялся, что он до сих пор ничего не сочинил для церкви. И, чтобы не показаться невежливым и неблагодарным, он решил написать Херувимскую.

За четыре дня усиленной работы были готовы антракт для струнного оркестра «Привет благодарности» и две Херувимские.

Петр Ильич долгого добирался до Давоса на узенькой бричке, запряженной одной лошадью. Курорт располагался высоко в горах, среди суровой природы. Взору сразу открывался ряд великолепнейших гостиниц и нескольких частных вилл, уютно расположившихся в долине между гор. Все было завалено снегом, и стоял такой холод, что совершенно отмерзли уши и нос. При этом ярко светило солнце, слепившее глаза и сверкавшее бликами на крышах домов. Необыкновенно чистым, хрустальным, но разреженным воздухом с непривычки было тяжело дышать.