Музыка души

Брат приятно удивил отсутствием обычной суетливости – он стал гораздо спокойнее. Теплые радостные приветствия не носили теперь прежнего оттенка болезненной нервозности. Сиявшая счастьем молодая мать, конечно, немедленно повела гостя любоваться своей дочкой – прелестным здоровым ребенком. Петр Ильич с умилением держал на руках это крошечное существо, чувствуя, что уже любит ее всем сердцем. Все-таки дети – одно из лучших украшений жизни. Они быстро подружились. Танюша оказалась большой любительницей музыки – с удовольствием слушала, как дядя играет, и плакала, когда он переставал.

И все же в Толе чувствовалось напряжение. На вопрос в чем дело, тот тяжело вздохнул:

– Я неправильно понял текст манифеста и выпустил из смирительного дома тридцать восемь человек, не имевших на то права. Просто не знаю, что теперь делать. Я погибший человек…

Анатолий смотрел на брата совершенно несчастными глазами.

– Не преувеличивай, – покачал головой Петр Ильич. – Я слышал, в Петербурге было допущено несколько подобных ошибок, и ничего страшного с виновными не случилось.

Его это, конечно же, не успокоило, и он продолжал нервничать и убиваться еще несколько дней, пока не получил подтверждения от начальства, что карательных санкций не последует. Даже добродушная снисходительная Паня однажды поинтересовалась:

– Толя всегда был таким мнительным?

Петр Ильич кивнул:

– Слишком богатое воображение. А что?

– Да вот как раз незадолго до твоего приезда он слегка простудился и вообразил, что едва ли не умирает. Прислугу на уши поставил, меня чуть с ума не свел. А на самом деле болезнь была сущие пустяки.

Петр Ильич рассмеялся:

– Очень в его духе! Но я заметил, ты хорошо на него влияешь, Паничка: в последнее время Толя стал гораздо спокойнее.

– Надеюсь, – Паня задорно улыбнулась.

Петр Ильич с упоением отдался отдыху: наслаждался красотами природы, целыми днями странствуя по лесам. Увлеченно собирал грибы, которые стали для него настоящей страстью. С каждым днем он все больше восхищался местностью. Вот только немножко страшно было ходить в лес – здесь водились волки, и говорили, будто в прошлом году бешеная волчица до смерти закусала дочь священника. Тем более что грибная страсть порой заводила в далекие лесные чащи.

Однако праздность быстро начала тяготить, и Петр Ильич стал подумывать о новом сочинении. Захотелось написать что-нибудь симфоническое. Заниматься в Подушкине было удобно, если бы не постоянные гости, далеко не всегда приятные и близкие. Однажды Анатолий даже повез брата на раут к товарищу министра.

– Я понимаю, что ты не любишь такие мероприятия, – с жалобным видом уговаривал он, – но мне это очень важно по службе!

И Петр Ильич не мог отказать брату, особенно когда он смотрел так умоляюще.

Народу на рауте собралась тьма-тьмущая. Все подходили, знакомились с композитором Чайковским, все считали своим долгом сказать ему две-три фразы о его сочинениях, всякому он должен был пожать руку, приятно улыбнуться, делать идиотское лицо. Но самым ужасным испытанием стало пение хозяином дома романсов Петра Ильича. И ведь надо хвалить и считать себя польщенным!

– Прости, – пробормотал Толя, когда они ехали домой.

Он только отмахнулся: чего уж теперь!

***

«Мазепу» приняли к постановке одновременно и в Москве, и в Петербурге. Не пришлось не только хлопотать, но даже и представлять оперу в театр: дирекция сама обратилась к Петру Ильичу. Москва с Петербургом даже боролись за право первой постановки. Он выбрал Москву, чтобы как можно дольше не возвращаться в столицу. Да и состав здешней оперы был ничуть не хуже петербургского. Приятно удивляло, но вместе с тем приводило в недоумение усердие, старание, почти энтузиазм, с которым весь театральный мир относился к «Мазепе». Единственное приходящее в голову объяснение – желание государя, чтобы оперу поставили как можно лучше.

После театра Петр Ильич зашел в консерваторию. Прошлой зимой Губерта отстранили от должности директора. И это было бы справедливо, если бы одновременно Николая Альбертовича не заставили бросить службу в консерватории, которая давала ему средства к жизни. Петр Ильич пытался добиться, чтобы Губерта вернули на должность профессора. Но ему тут же высказали тысячи препятствий к этому. А сколько пришлось наслушаться нареканий, сплетен, дрянных мелких дрязг! Как горько было видеть, что родная консерватория после смерти Рубинштейна превратилась во вместилище интриганства.

До отъезда еще оставалось время, и Петр Ильич зашел к своему издателю и впервые поссорился с ним. Не то чтобы они по-настоящему поругались, но все-таки разговор вышел неприятным. Юргенсон принес счет, и каково же было изумление Петра Ильича, когда он увидел, что за «Мазепу» ему назначена всего тысяча рублей! Страшно возмущенный такой несправедливостью, он решил отстоять свои права.

– Ты знаешь, что я никогда не спорил с тобой относительно гонораров, – как можно сдержаннее начал Петр Ильич, постепенно все больше приходя в волнение, – да и случаев не было спорить. Напротив, мне порой казалось, что ты слишком щедро мне платишь. Но сейчас не могу оставить без протеста цену за «Мазепу». За «Орлеанскую деву» я и то получил больше. Теперь четыре года прошло, и корректуру я сам делал…

Петр Иванович выслушал его абсолютно спокойно, по-видимому, нисколько не задетый, и благодушно спросил:

– Так сколько ты хочешь?

Вся злость и возмущение немедленно испарились. Обезоруженный подобной уступчивостью Петр Ильич немного смущенно заключил:

– За право собственности – две тысячи, за переложение – триста, за корректуру – сто. Думаю, это справедливая цена. Ты не сердишься?

Юргенсон улыбнулся:

– Нисколько. Мне никогда не нравилась роль оценщика твоих пьес, и я рад, что ты пользуешься правом самому назначить вознаграждение. Так будет в сто раз лучше.

На этом инцидент был исчерпан.

***

В Каменке Петра Ильича радостно встретили Лева и Тася. К обеду же из Вербовки приехали все остальные, кроме Тани. Вопреки своим страхам, он был рад видеть родных и сразу почувствовал себя как дома. К его облегчению, Саша выглядела хоть и не совершенно здоровой, но заметно поправившейся. Вера и Анна радовали взор своими счастливыми лицами. Хоть кто-то в этой семье по-настоящему счастлив. Верина дочка, которую назвали Ириной, показалась Петру Ильичу грубоватой, и первое впечатление сложилось совсем не такое, как хотелось бы. Но постепенно Рина все больше и больше завоевывала его симпатии и стала казаться милым ребенком. Вскоре она уже не сходила у него с рук, так что малейшая попытка отнять ее, заставляла Рину плакать.

И даже Таня, когда они приехали в Вербовку, оказалась в отличном расположении духа, объяснявшимся решением отпустить ее на зиму в Париж. Однако уже на следующий день она лежала в состоянии полного нервного расстройства, сводя с ума мать и заставляя ее проливать потоки слез. Промучившись несколько дней и изведя всех окружающих, Таня переехала в Каменку – поближе к доктору. Перемены обстановки, на время занявшей ее, оказалось достаточно, чтобы болезнь как рукой сняло. И это лишний раз доказывало, что все Танины болезни происходили от полнейшего безделья.

Традиционно Петр Ильич стал поверенным в заботах и надеждах своих племянников. Первой к нему пришла Таня.

– Представляешь, папенька в Киеве виделся с Блюменфельдом и даже провел у него вечер, – пожаловалась она. – Мне убийственна мысль, что он дружески подает руку этому негодяю и подлецу, обесчестившему меня!

– Но согласись, если бы Блюменфельд отворачивался или слишком явно избегал Леву, было бы еще хуже. Он ведь мог начать подозревать правду, – возразил Петр Ильич, пытаясь успокоить взвинченную племянницу.

Таня задумалась и медленно кивнула:

– Да, пожалуй, ты прав, – и, резко сменив тон, заявила: – Керн будет провожать меня до Парижа. Кажется, я ему нравлюсь.