Музыка души

И лишь ужасно медленно продвигавшаяся опера портила удовольствие. Петр Ильич строго распределил свое время: работал с утра до обеда, после – отправлялся гулять по Парижу куда глаза глядят. Так интересно было изучать разные кварталы этого огромного города, что время пролетало незаметно. После прогулок снова садился за работу – до шести часов. А вечером почти ежедневно посещал театры. Париж всегда в этом отношении представлял бездну интереса.

В один из таких вечеров – в Opéra comique, когда Петр Ильич наслаждался «Свадьбой Фигаро», в антракте он услышал, как кто-то сзади зовет его по фамилии. Сердце сжалось от мысли, что и здесь его нашли знакомые и теперь точно не удастся остаться свободным. Он был так поглощен этой тревогой, что, повернувшись, не сразу узнал окликнувшего. Им оказался великий князь Константин Николаевич.

– Давно ли в Париже, Петр Ильич? – любезно осведомился князь с улыбкой.

– Несколько дней, ваше сиятельство, – оправившись от изумления, ответил тот.

– И я недавно приехал из Италии. Ужасно люблю Париж за то, что меня здесь не замечают и можно держать себя частным человеком.

Петр Ильич согласно кивнул – он любил французскую столицу по той же причине. Великий князь держал себя просто, в каждый антракт уводил его на площадку курить и разговаривал совершенно как обычный смертный. Но как бы ни был умен и приятен этот человек, когда он изъявил желание часто видеться с Петром Ильичом, тот, испугавшись за свою свободу и опасаясь попасть в общество, солгал, что на днях уезжает. Константин Николаевич воспринял известие с огорчением: ему было приятно повидаться с соотечественником, – и, прощаясь, протянул руку:

– Что ж, очень жаль. Но надеюсь, у нас еще будет возможность пообщаться.

***

Промозглым январским утром Петр Ильич встречал Модеста на Восточном вокзале. Лил холодный дождь – с ветром, грязью на улице и свинцово-серым небом. Немногочисленные в ранний час полусонные пассажиры пытались спрятаться под зонтами, ежась от пронизывающего ветра. Раздался гудок приближающегося поезда, и люди зашевелились.

Модеста, выходящего из вагона, Петр Ильич заметил сразу и уже двинулся ему навстречу, как замер на полпути. Следом за братом на платформу спрыгнула племянница Таня, тут же принявшаяся с любопытством оглядываться по сторонам и явно пребывавшая в отличном расположении духа. Зато у Петра Ильича все радостное ожидание свидания с братом тут же сменилось чуть ли не отчаянием. Вот кого-кого, а Татьяну он видеть здесь совершенно не желал.

Модест выглядел виноватым – знал, что доставит ему огорчение, – но вместе с тем решительным.

– Извини, Петя, – заявил он после приветствий, – я не мог оставить Таню. Ей необходимо было уехать из дома: она в положении.

– Что?! – Петр Ильич потрясенно посмотрел на племянницу, которой хватило совести покраснеть и смущенно опустить очи долу.

Модест рассказал, как Таня, узнав о беременности, испугалась и пришла за помощью к нему, умоляя ничего не говорить родителям. И добросердечный Модест, конечно, не мог отказать, взяв ее с собой в Париж.

– Отец ребенка – Блюменфельд. Саша с Левой не должны знать – это убьет их. Я сказал им, что везу Таню лечиться от морфинной зависимости к знаменитому врачу Шарко.

– Правильно сделал, – согласился Петр Ильич.

Действительно, лучше держать новость в тайне. Однако теперь на несколько следующих месяцев он оказывался в положении сиделки у племянницы. Ему категорически не нравился такой поворот, но бросить Татьяну на произвол судьбы совесть не позволяла. Тем более, Модест из-за своих обязанностей по воспитанию Коли не мог остаться дольше двух месяцев, и присмотр за племянницей, как и возвращение ее в Каменку ложились на Петра Ильича. Значит, от поездки в Италию придется отказаться.

Таня наслаждалась Парижем: улицами, магазинами и общим блеском. Устроились все вместе в отеле Ришпанс, а несколько дней спустя поехали смотреть больницу в Пасси, куда собирались поместить Таню. С одной стороны открывался вид на Эйфелеву башню, с другой – на Булонский лес. Красивая, спокойная местность.

Однако хозяин заведения и его дочь приняли их так нелюбезно и показали такое ужасное помещение для Тани, что Петр Ильич с Модестом уже собирались уехать и поискать что-нибудь другое. Но стоило хозяину понять это, как его тон переменился, посыпались предложения лучших комнат, обещания превосходного ухода… Удовольствовавшись небольшой, но чистенькой комнаткой, братья заключили договор.

Вечером они привезли Таню, и тут оказалось, что комната не готова, их никто не встретил, прислуге невозможно было дозвониться. Они собиралась уезжать, когда появились и два доктора, и прислуга. Странные люди эти французы! Таня решила все-таки остаться и посмотреть, что будет.

Присутствие племянницы диктовало свой порядок жизни, к которому Петр Ильич привыкал с трудом, и сочинение опять замедлилось. Модест тоже работал – понемногу писал пьесу, и ему приходилось еще сложнее: все хлопоты и заботы о Тане он взял на себя.

Немного развеяло напавшую на Петра Ильича тоску сообщение от Анатолия о том, что Бог даровал ему дочку, которую назвали Татьяной. Но там же он писал, что Алеша при смерти – болен воспалением легких. До крайности обеспокоенный состоянием слуги, Петр Ильич попросил Юргенсона проведать его и узнать все точно, поскольку Анатолий самого больного не видел, боясь подхватить тиф, свирепствовавший в казармах, и заразить им семью.

Ответа не было долго. Петр Ильич совсем извелся от неизвестности, вообразив худшее, когда письмо от друга развеяло страхи и изрядно повеселило.

«15-го вечером я получил твое письмо от 9-го февраля и на другое утро, вооружившись одним словом «Алеша», пошел в казармы Покровские. Дорогой я был искушен духом сомнения: довольно ли пойти в казармы и спросить, где мол Алеша? Голос разума ответил: да, довольно глупо. Но неистощимый запас желания и дерзновенная мысль: как? Людей находят, не зная вовсе ни их имени или фамилии, ни их общественного положения, ни их физиономию – находят их по оторванной пуговице от штанов. А у «нас» есть: 1) крестное имя, 2) общественное положение; 3) местонахождение; 4) состояние (болезненное); 5) знакомство с лицом. Подошедши к первому крыльцу, я увидел страшилище в шубе невероятных размеров, караульного с лицом, лоснящимся от добродушия и вопрошающего меня:

«Вам кого?»

Юргенсон (немного конфузливо): «Скажите, как бы мне тут найти одного солдатика «Алешу»?

«Как его хвамилия?»

Юргенсон (краснея): «Не знаю».

«Какой роты?»

Юргенсон (краснее краснея): «Не знаю».

Страшилище (снисходительно): «Какого полка, тоже не знаете?»

Юргенсон (бодрясь): «Я все это знал, но все забыл. Знаю только, что его зовут Алеша, что он нечто вроде унтер-офицера, наверное болен, и его бывший барин о нем сокрушается».

Страшилище (участливо): «Не Софронов ли?»

Юргенсон (восторженно): «Непременно!»

Страшилище: «Екатеринославского полка».

Юргенсон (подавляя желание броситься караульной шубе на шею): «Это он! Это он!»

Далее уже более серьезно Петр Иванович сообщал, что с Алешей все в порядке – болезнь не так страшна, как вообразил Толя, и скоро он снова будет в строю. Посмеявшись, Петр Ильич успокоился за участь своего слуги.

Погода установилась ужасная: снег, метели, холодный, пронзительный ветер. И душевное состояние под стать. Заботы о Тане отнимали много времени и сил, работа шла тяжело, спал Петр Ильич плохо.

Так прошла зима.

По католическому календарю наступила Страстная суббота. Но какие же нехристи эти французы! В такой день не только все магазины, рестораны и кабаки были открыты, но и в театрах везде шли представления. В России подобное было немыслимо.

Постепенно Петр Ильич свыкся с новым ритмом жизни, опера начала продвигаться. И тут, как назло, пришел заказ из Москвы на торжественный марш для исполнения на празднике, который давался государю в Сокольниках. Едва Петр Ильич успел примириться с тем, что нужно оторваться от оперы для марша, как коронационная комиссия прислала текст большой кантаты Майкова с убедительной просьбой написать к ней музыку. Первая мысль была – отказаться. Но по зрелом размышлении он решил, что непременно надо выполнить обе работы к сроку. Ведь государь расположен к нему, и совсем не хотелось, чтобы ему донесли, будто Петр Ильич отказался. Близость сроков приводила в ужас: прислать готовую музыку следовало не позднее семнадцатого апреля. Пришлось забросить бесконечно длящуюся оперу и заняться сочинением марша и кантаты.