Музыка души

Петр Ильич печально вздохнул, но уговаривать не стал – ему ли, беглецу, убеждать остаться в кабале. Но грустно смотреть, как распадается Музыкальное общество. Со смертью Рубинштейна словно исчезла связь, державшая всех вместе.

Стоило сесть в поезд, как Петр Ильич почувствовал облегчение от московских мук. Как же усладительно было сознавать, что он не обязан никуда идти, не обязан говорить и слушать, никто не потревожит его свободу!

Он снова остался в семье сестры за главного: Саша с двумя младшими мальчиками уехала в Ялту, Лева – к старшим в Киев. Петра Ильича глубоко поразило то, что Саша уехала в четверг, Лева – в субботу, а в пятницу случилась катастрофа на железной дороге: поезд сошел с рельс. Он не мог не увидеть в этом особой милости Бога, оберегающего его от настоящих горестей. Ведь если он неделю в Москве перенес как великое бедствие, что стало бы с ним, случись настоящее несчастье? Петр Ильич не раз замечал, как опасности лишь мелькают мимо него, оставляя целым и невредимым.

Аня в отсутствие матери приняла на себя обязанности хозяйки дома, прекрасно с ними справляясь. Она была мила с младшими, хорошо обходилась с гувернантками и прислугой, с большой пользой распоряжалась временем. И не было ни минуты, чтобы она вызывала недовольство. А вот Тася, напротив, стала еще более капризной и взбалмошной, чем раньше.

Петр Ильич часто говорил с Аней о Коле и убедился, что она серьезно его любит. Правда, она избегала упоминаний о свадьбе. Возможно, оттого что ее немного страшили два года ожидания. Между прочим Петр Ильич сказал племяннице, что Коля фон Мекк хотел бы войти с ней в переписку. Это желание он высказал матери, а Надежда Филаретовна в свою очередь сообщила Петру Ильичу.

– Я бы тоже этого хотела, – смущенно улыбнулась Аня, – но не решаюсь без маменькиного позволения. Я напишу – спрошу ее.

На том и порешили.

Спокойствие закончилось, когда вернулся Лев Васильевич со старшей дочерью. Тут же началась прежняя история: Таня немедленно отравила все своим присутствием: валялась целыми днями в кровати, а за обедом сидела такая ужасающе бледная, что кусок в горло не лез. Ситуацию ухудшало присутствие учителя музыки Блюменфельда, который явно был влюблен в Таню. Они подолгу оставались наедине, а порой вели себя невероятно вольно и распущено, не стесняясь окружающих. Пасть до того, чтобы позволять себе вещи, которые только публичные женщины делают! Такого Петр Ильич от племянницы не ожидал. Лева же, ослепленный отцовской любовью, ничего не замечал. Чем это кончится? Просто волосы становились дыбом.

Никогда еще ни одно произведение не давалось Петру Ильичу так тяжело, как «Мазепа». Прежде он писал так же естественно, как рыба плавает в воде. А теперь стал подобен человеку, несущему на себе хотя и дорогую, но тяжелую ношу, которую во что бы то ни стало нужно донести до конца. Он начал бояться, что его силы надломлены и поневоле придется остановиться. И все же к середине сентября он закончил оперу с ощущением, что она будет иметь успех. Он как-то сразу успокоился, стал отлично спать, исчезла постоянная раздражительность. Даже к Тане начал относиться гораздо благодушнее. Особенно после того, как уехал Блюменфельд. И все же… не проходило и часа, чтобы он не мечтал о загранице.

В октябре в Каменке вдруг наступила настоящая зима: поля засыпало снегом, дул холодный ветер, мешавший гулять. Однако спустя три недели погода резко поменялась и стала, как в Италии.

Восемнадцатого октября в Москве должны были исполнять Трио памяти Рубинштейна. Петр Ильич с тайным трепетом весь вечер и следующий день ожидал телеграммы от московских друзей. Увы, тщетно! Пришлось сделать неутешительный вывод, что трио в Москве просто не заметили. А несколько дней спустя он прочитал в «Московских ведомостях» потрясающе глупую статью:

«Трио есть ничто иное, как личные воспоминания композитора о великом виртуозе, подобные книге Вас. Немировича-Данченко о Скобелеве. Странное и неуместное сообщение книгою мы все-таки можем понять без особого ключа, а Чайковский в своих музыкальных воспоминаниях должен был бы приобщить и ключ к отгадке разных эпизодов трио, а он его не приложил и тем задал неразрешимую загадку для публики. Хорошо еще, что мне посчастливилось от людей, близко стоявших к покойному Н.Г. Рубинштейну, разузнать кое-что: например, что вариация № 5 составляет воспоминание о каком-то виртуозе-цимбалисте, которого Н.Г. Рубинштейн любил слушать в одном из загородных московских ресторанов, что другая вариация есть воспоминание о пении цыган…»

Но как это забавно! Написать музыку без всяких поползновений что-нибудь изобразить и вдруг узнать, что она изображает то или другое. Петр Ильич почувствовал себя Bourgeois-gentillhomme [32] Мольера, когда тот узнал, что всю жизнь говорил прозой. Неужели этот бред – все, что вынесли москвичи из его произведения?

Несмотря на любовь к сестре и племянникам, ему с каждым днем все тяжелее становилось жить в Каменке. Не последнюю роль играли в этом постоянные болезни сестры и общество Тани. На обеих – хотя и по разным причинам – было тяжело и больно смотреть. Петр Ильич упрекал себя в малодушии и эгоизме, но оставаться здесь дольше было выше его сил.

Постепенно Каменка перестала быть для него уютным и тихим пристанищем, где можно отдохнуть душой. Петр Ильич чувствовал себя кочевником, не имеющим нигде собственного дома, не способным устроиться в России, боящимся одиночества за границей. Это все больше тяготило его. Хотелось обзавестись собственным домиком в деревне под Москвой, и он даже поручил Анатолию поискать что-то вроде флигеля в господской усадьбе, который можно нанять и устроиться хотя бы на лето. Впервые он покидал Каменку без всякого сожаления.

В Киеве Петра Ильича встретил Анатолий, светящийся от счастья, но побледневший и похудевший. На осторожный вопрос, в чем дело, он вздохнул:

– Параше скоро рожать, и я так этого боюсь! Все кажется, будто нечто ужасное случится.

– Ну, что ты выдумываешь! – воскликнул Петр Ильич. – Это обычный, естественный процесс. Все будет хорошо.

– Обычный, да. Только вот бывает, женщины умирают при этом.

Петр Ильич сокрушенно вздохнул. Ну, что с ним сделаешь? Толя в своем репертуаре: сотворит трагедию из любого пустяка. Остается только надеяться, что со временем его страхи пройдут. Сама Параша нисколько не беспокоилась – была весела, довольна жизнью и приветлива.

***

Консерватория представляла собой плачевное зрелище: после смерти Рубинштейна дела находились в страшном беспорядке. Обязанности директора некоторое время исполнял Губерт, после него – Альбрехт. Но, будучи прекрасными музыкантами, ни тот, ни другой не обладали организаторскими и административными способностями. Начался разлад, постоянные склоки между профессорами. И если прежде Петр Ильич подумывал когда-нибудь вернуться сюда, то теперь понял: это совершенно невозможно.

Посетив шестого декабря панихиду по Николаю Григорьевичу в Даниловском монастыре, заехав на несколько дней в Петербург, Петр Ильич наконец-то отправился за границу. Какое же наслаждение гулять по берлинским улицам, не боясь встретить знакомых! И надо же было случиться, чтобы его все-таки узнали. За спиной вдруг раздался радостный женский голос:

– Петр Ильич! Какая встреча!

Резко развернувшись, он обнаружил смутно знакомую даму. Кто она такая, он вспомнить не смог, и решил сделать вид, что не понимает, о чем речь, с изысканной вежливостью ответив:

– Вы ошиблись, сударыня, я не Чайковский.

У дамы вытянулось лицо, и только в этот момент он сообразил, что она не называла его по фамилии. Страшно смутившись, он пробормотал нечто неразборчивое и сбежал.

Безмятежное настроение быстро пропало, и в последний день Берлин уже наводил уныние. Тем приятней было очутиться в Париже – единственном городе, за исключением Рима, где Петр Ильич сносил абсолютное одиночество без тоски и страха. Здесь он чувствовал себя если и не совсем как дома, то, во всяком случае, менее изолированным чем в Берлине.