Музыка души

«Русский композитор Чайковский, конечно, необычный талант, но форсированный, производящий неудобовкушаемые, безразборные, безвкусные вещи. Все, что мне из них известно, есть странная смесь оригинальности и грубости, счастливых мыслей и безотрадной утонченности. Мы видим ясно дикие, пошлые рожи, слышим грубые ругательства и обоняем сивуху. Фридрих Фишер однажды говоря о чувственной живописи, выразился, что бывают картины, которые «видишь, как воняют». Скрипичный концерт Чайковского приводит нас в первый раз к ужасной мысли – не бывают ли и музыкальные пьесы, которые «слышишь, как воняют».

Этот отзыв больно уязвил Петра Ильича. Уж насколько он привык к нападкам критики, но подобного не ожидал. Даже Кюи, словно задавшийся целью разругать любое его произведение, до таких гадостей не доходил.

Рождество встретили невесело: Модест заболел лихорадкой, Коля страдал сильным кашлем. А в сам праздник у бедного ребенка разыгралась такая страшная мигрень, какой Петр Ильич ни разу еще не видел. Однако елка была наряжена, упускать праздник не хотелось, и его просто перенесли на следующий день – когда все почувствовали себя лучше.

***

Кондратьевы уехали. Без них стало немного грустно, зато освободилась масса времени для творчества. Петр Ильич немедленно принялся за трио, сжигаемый почти болезненным стремлением сделать все поскорее.

Начав писать сразу после завтрака, он так увлекся, что просидел не вставая весь день. Уже почти стемнело, когда он распрямился и повел затекшими плечами. Он был доволен проделанной работой: черновые эскизы трио были закончены. В голове не осталось ни одной связной мысли.

В дверь робко постучали – вся прислуга уже выучила: когда Петр Ильич запирается в своем кабинете, его нельзя беспокоить.

– Войдите! – крикнул он.

Смуглый темноволосый паренек лет восемнадцати принес целый ворох писем.

– Ваша корреспонденция, синьор, – с поклоном сообщил он и тут же испарился.

Петр Ильич страдальчески поморщился: переписка когда-нибудь сведет его с ума. И ведь год от года писем становится все больше. Быстро перебрав самые разнообразные конверты, он решил начать с приятного – письма от Юргенсона. Послания Петра Ивановича, в подробностях и при этом остроумно отчитывавшегося о московской жизни, всегда было интересно читать. Но в этот раз ждали совершенно иные впечатления. Юргенсон сообщал о смерти от скарлатины своего младшего сына – пятилетнего Алеши. Страстно любившего жизнь Петра Ильича всегда потрясали известия о чьей-либо смерти. Тем более когда это знакомый и любимый человек. Тем более когда это маленький ребенок, которому еще жить и жить. Он не просто сочувствовал другу, но и сам испытывал настоящее горе.

За ужином Модест сообщил, что Алина Ивановна зовет его пожить с ней в Алжире.

– Все расходы берет на себя. Местность красивая. Думаю,  стоит принять приглашение. Да и Коле хорошо будет повидаться с матерью.

– Пожалуй, – кивнул Петр Ильич. – А меня Аня Мерклинг просила привезти ей Прозерпину Бернини.

– Бернини! – скривился Модест, состроив физиономию великого ценителя искусства. – Он же ужасен! Может, Аня лучше предоставит выбор мне? Я бы подыскал что-нибудь действительно стоящее.

– Я спрошу ее, – улыбнулся Петр Ильич.

Он так и предполагал, что Модя придет в ужас при упоминании Бернини. Если честно, столь желаемая кузиной Прозерпина ему тоже нравилась. Но брату он этого, конечно же, не сказал.

Несколько дней спустя, вернувшись вечером с прогулки, Петр Ильич был встречен сияющим Модестом, который, высоко подымая какую-то депешу, воскликнул:

– Отличное известие!

Он как-то сразу почувствовал, что это Толя сообщает о своей помолвке. И точно: брат писал, что и свадьба уже назначена. Петр Ильич обрадовался новости: вот действительно подходящая партия для Анатолия. Да и чувства его к Прасковье явно более глубокие, чем к предыдущим пассиям. Судя по довольной физиономии Модеста, он был рад за брата не меньше.

– А наша поездка в Алжир отменяется, – словно между прочим заметил Модест. – Герман Карлович категорически против. И его можно понять.

– Но и в Риме долго оставаться нельзя – слишком дорого, – задумчиво произнес Петр Ильич. – А что если переехать в Неаполь?

Модест с готовностью согласился и протянул брату еще одно письмо:

– Тебе от Юргенсона.

Едва начав читать, Петр Ильич удивленно приподнял брови:

«Милый мой! Нет, не так.

Многоуважаемый Петр Ильич!»

Оказалось, Юргенсон в штыки воспринял идею написать шесть пьес для «Нувеллиста» по просьбе его издателя Бернарда.

«В ответ на почтенное письмо от 10/22 с.м. имею честь ответствовать, что нахожу письмо г. Бернарда к Вам некоторым посягательством на чужое добро, ввиду того, что г. Бернард, зная наши отношения с Вами, не задумывается предлагать Вам заказ на хлебный кусок. Я позволю себе сомневаться в его желании абонироваться на следующие 6 симфоний. Как купец я крайне изумлен наивности г. Б. и нахожу причины, почему Вы должны писать для его журнала пьесы, а я отступать – слишком недостаточными.

Не подлежит сомнению, многоуважаемый Петр Ильич, что главным условием, основою постоянных дел между сочинителем и издателем непременно следует ставить афоризм: любишь кататься, люби и саночки возить. Уступив г. Б. несколько лет тому назад 12 пьес, я ему продал за чечевичную похлебку право своего первородства, и, конечно, если бы я не был таким превосходным мужчиною, рвал бы теперь на своей голове те немногие волосы, которые остались мне верными. Словом, я остался в дураках. Повторять глупости не велено, и потому, г. композитор, не посягайте никогда на освобождение из кабалы, не старайтесь выпутаться из пут бархатных, из цепей золотых (licenziupoetica), не вороти физиономии (деликатно) от рублей кредитно-юргенсоновских. В отлива час я не верю измене друга».

Начавший улыбаться с первых строк, Петр Ильич под конец уже хохотал и передал письмо с любопытством наблюдавшему за ним Модесту. И все-таки он не понимал упорства Юргенсона печатать непременно каждую нотку его сочинений. Ну, зачем ему эти глупые, ничего не стоящие шесть пьес, которые Петр Ильич решил написать исключительно ради денег? А с другой стороны, он был польщен и благодарен другу.

***

На самом высоком месте дороги, идущей вдоль берега, возвышалась вилла Постильоне. Отсюда открывался потрясающий вид на Неаполь с Везувием и окрестностями. Виллу эту посоветовал Кондратьев, уверявший, что ничего более прекрасного и вообразить нельзя. Сидя у окна и любуясь закатом, Петр Ильич согласился с его отзывом всей душой. Вокруг царила абсолютная тишина: ни шума большой гостиницы, как это было в Риме, ни суеты города, а главное – никаких визитов. Зрелище, развертывавшееся перед окнами, было поистине несравненным. Петр Ильич даже плакал от наплыва благодарности к Богу, посылающему ему это счастье. Он не мог оторваться от окна – даже читать не тянуло. Сидишь и смотришь – и хотелось бы сидеть без конца!

Они с Модестом достаточно недорого сняли целый этаж. В их распоряжении имелось шесть просторных комнат, причем в цену входило питание, белье и все необходимое. Еще двенадцать человек, живших на вилле, располагались далеко от братьев – иногда казалось, будто здесь кроме них никого нет.

К сожалению, хозяин оказался мошенником и потребовал плату гораздо большую, чем договаривались. В возмущении Петр Ильич даже устроил небольшой скандал, но пришлось заплатить. После чего они с Модестом немедленно съехали. В городе условия были гораздо хуже, зато хозяева гостиницы были порядочными людьми.

Впрочем, и здесь можно было часами любоваться на чудное синее море, слегка подернутое зыбью, и на Везувий, красующийся во всем своем величии. Вот только ни на секунду не смолкали шарманки, порой доводившие Петра Ильича до отчаяния. Случалось, играли по две и даже по три одновременно, да еще где-нибудь пели, а неподалеку берсальеры [30] занимались шагистикой [31] и неустанно трубили от восьми утра до полудня. Шум страшно мешал сосредоточиться. Однако Петру Ильичу так хотелось закончить поскорее, что он усердно занимался, невзирая ни на какие препятствия.