Музыка души

***

Теплым майским вечером семья собралась за столом. Солнце заливало веранду, легкий ветерок шевелил белую скатерть. Строгая мисс Иствуд внимательно следила за поведением своих подопечных, что не мешало Тасе и Мите перешептываться и хихикать. Вдруг со двора раздался шум подъезжающей кареты. Дети встрепенулись и дружно повернулись к дверям. На несколько минут на веранде повисла абсолютная тишина – можно было слышать, как мухи летают. Пока из дома не послышался голос Александры.

– Мама! – с дружным криком дети бросились ей на встречу.

Петр Ильич поспешил следом за ними как раз вовремя, чтобы увидеть, как они со всех сторон повисли на матери, а Лев Васильевич, улыбаясь, наблюдал за этим действом.

В свою очередь обнимая сестру, Петр Ильич отметил, что она еще ужасно слаба и худа, но уже заметно ободрилась.

– Спасибо, Петруша, – благодарно прошептала Саша, пока дети наперебой пересказывали ей последние новости. – Что бы мы без тебя делали!

– А где же Таня? – удивился Петр Ильич, когда суматоха встречи немного улеглась.

– В Москве, – коротко ответил Лев Васильевич, вдруг сделавшись мрачным.

Саша печально вздохнула.

– Что-то случилось? – сразу обеспокоился Петр Ильич.

Вот почему с этой девочкой вечно что-нибудь случается? Саша кивнула на детей – мол, расскажу потом. Сердце тревожно замерло – значит, действительно нечто серьезное произошло.

Поздно вечером, когда взрослые собрались в гостиной, освещенной лишь настольной лампой, Александра прерывающимся голосом поведала:

– Василий Андреевич оказался бесчестным человеком. Намедни он явился к Тане пьяным, отвратительно себя вел и наговорил много оскорбительных слов, – она судорожно вздохнула и заключила: – Таня вернула ему кольцо и прогнала.

Лев Васильевич хмуро заметил:

– Ему повезло, что меня в тот момент не было. А то одним разрывом помолвки этот подлец не отделался бы.

– Никогда бы не подумал, что он способен на подобное… – потрясенно пробормотал Петр Ильич.

Что ж так не везет с женихами бедной Танюше? А ведь Трубецкой казался таким приличным человеком, таким влюбленным!

Несколько дней спустя Саша окончательно оправилась и втянулась в обычные дела. Ее выздоровлению способствовали и хорошие новости от Тани: она, по-видимому, была весела и здорова. При всей жалости к племяннице Петр Ильич радовался, что ее нет дома – иначе опять начались бы волнения, и Саша не поправилась бы так скоро. Просто диву даешься, насколько самые близкие и любящие люди могут друг друга мучить!

Несмотря на относительно безмятежную атмосферу, установившуюся в Каменке, на Петра Ильича напало страшное уныние: все сделалось противно, и казалось, что в будущем нет ничего утешительного. Только вера в Божие милосердие и безропотное подчинение Его воле не давали совсем пасть духом.

Борясь с унынием, Петр Ильич каждую свободную минутку посвящал работе, занявшись всенощной. Он собирался переложить коренное пение на полный хор. Задача оказалась трудной, но интересной. Хотелось сохранить во всей неприкосновенности древние церковные напевы, а между тем, они плохо поддавались новейшей гармонизации. Главное же, как в свое время с литургией – Петр Ильич стремился отрезвить церковную музыку от чрезмерного европеизма.

Но до чего же трудно было все сообразить! Изменяемые песнопения представлялись такой премудростью, для изучения которой жизни мало. Имея под руками всевозможные пособия, он не мог добиться ни текста, ни напева. Отчаявшись, он пошел за объяснениями к отцу Александру – каменскому священнику, но тот признался, что сам не очень разбирается и не понимает, как его причетник, исполняя канон со стихирами, умеет узнать, что и как читать и петь. В океане ирмосов, стихир, седальнов, катавасий, богородичнов, троичнов, тропарей, кондаков, эксапостилариев Петр Ильич совершенно потерялся – порой просто руки опускались! И уж если священнослужитель не знает, ему-то что делать?

***

Сквозь открытые окна из сада проникал аромат цветов и доносились веселые голоса детей. Лев Васильевич с Петром Ильичом играли в вист, а Саша вышивала, сидя в кресле. Как вдруг появилась бледная, похожая на привидение Таня и тут же с рыданием бросилась к матери. Перепуганная Саша, бросив вышивку, встала навстречу:

– Танюша, что с тобой? Что случилось? Мы думали, ты собиралась в Липецк с графиней Капнист?

– Я не могла там больше оставаться! – воскликнула Таня, рыдая в ее объятиях. – Так все противно! Все на меня косо смотрят. Не хочу – не хочу ничего!

Саша пыталась утешить дочь, но было заметно, у нее у самой началась истерика. Едва-едва Петр Ильич с Львом Васильевичем успокоили обеих и отправили отдыхать.

Вечером Таня сама пришла к дяде – беспокоить мать, которая опять слегла после ее трагического появления, она уже не решалась, а выговориться кому-то, видимо, было необходимо. Рыдая и заламывая руки, Таня в подробностях рассказала свою историю с Трубецким.

– Я обесчещена теперь! – кричала она. – Жизнь моя загублена. Я недостойна принимать ласки от родных и одним своим присутствием оскверняю этот дом! Что мне делать, дядя Петя? Лучше бы я умерла!

Петр Ильич обнял бедняжку, гладя по растрепанным волосам, но она билась в его объятиях в страшной истерике, доведенная до безысходного отчаяния. Сердце разрывалось от жалости. Кроме того, Петр Ильич ежеминутно боялся, что ее крики услышит Саша. С огромным трудом ему удалось, наконец, успокоить племянницу: она затихла и теперь только жалобно всхлипывала.

– Послушай, Танюша, – ласково начал он. – Ты не виновата здесь ни в чем. Более того, смогла поступить правильно, а потому не должна так убиваться. И родители будут любить тебя, что бы ни случилось. Но и ты должна подумать о них. Тебе сейчас тяжело – я понимаю это. Но постарайся взять себя в руки, думать не только о себе. Саша серьезно больна, а твои истерики ухудшают ее состояние. Пожалей мать.

Таня согласно кивала, широко раскрыв голубые глаза, в которых все еще стояли слезы.

– Я… я постараюсь…

– Ну, вот и умница, – Петр Ильич поцеловал ее в лоб и легонько подтолкнул к двери. – А теперь иди спать – тебе надо отдохнуть.

На следующий день Тане стало заметно лучше. Она вышла к завтраку улыбающаяся, спокойная, хотя все еще бледная и грустная. Эта перемена благотворно отразилась на Александре, которая тут же расцвела и оживилась. Петр Ильич старался занимать племянницу игрой на фортепиано в четыре руки, разговорами о посторонних предметах, чтобы не давать ей замыкаться на своих переживаниях. И к вечеру Таня совсем повеселела.

Но стоило Саше поинтересоваться, как она себя чувствует – все началось по новой. Всем сердцем жалея сестру, которой опять стало плохо: боль в печени, желчь, впрыскивания морфина, – Петр Ильич попытался вразумить ее:

– Санечка, не преувеличивай Танину болезнь. Если ее ежеминутно спрашивать: «Как ты себя чувствуешь?» – для нее это хуже. Ей надо просто заняться чем-нибудь полезным и поменьше о себе думать. Все ее болезни происходят от полнейшего бездействия.

– Может, ты и прав, – тяжело вздохнула Саша. – Но не могу я видеть, как она мучается. Все хочется приласкать и пожалеть бедную мою девочку.

В итоге обе слегли окончательно, Саша вся пожелтела и ослабела, у Тани возобновились страшные головные боли, и ей тоже впрыскивали морфин. Дом погрузился в уныние. Невыносимо грустно и тяжело стало здесь жить, но и уехать, бросив их на произвол судьбы, когда они так в нем нуждались, Петр Ильич не мог.

***

Вернувшись с прогулки жарким июньским утром, Петр Ильич обнаружил на столе поджидавшее его письмо Направника, сообщавшего отрадную новость:

«На днях открылся в Праге большой Народный театр. Дирекция, желая обзавестись славянским репертуаром, просит меня обратиться к Вам с покорнейшею просьбою предоставить ей право постановки Вашей оперы «Орлеанская дева».