Музыка души

Петр Ильич был потрясен до глубины души. Он не только потерял друга, которого любил всем сердцем; неизменного и лучшего исполнителя своих произведений, порой находившего в них сокровища, о которых не подозревал сам автор. Но кроме того Рубинштейн имел громадное значение для Русского музыкального общества и консерватории.

Отпевание состоялось на следующее утро. Помимо соотечественников присутствовали большинство выдающихся представителей французской музыки, среди которых – Виардо, Массне, Колонн, Лало… Пришел Тургенев, живший в ту пору в Париже. Он-то и взял на себя хлопоты о перевозе тела в Россию.

После отпевания гроб отнесли в нижнюю часовню – здесь Петр Ильич увидел Рубинштейна в последний раз. И был поражен тем, как он изменился. Буквально до неузнаваемости! Но больше всего потрясло отношение Антона Григорьевича. Он не только не был расстроен смертью брата, но даже как будто доволен, что вызвало у Петра Ильича омерзение. От былого уважения к учителю не осталось и следа.

В отель он вернулся в смятенном состоянии. С новой силой одолевали размышления о смерти, цели и смысле бытия, бесконечности или конечности его. Подобные потрясения заставляли задуматься о собственной жизни. Петр Ильич все яснее видел в ней перст Божий, указующий путь и оберегающий от бедствий. Сомнения еще посещали его: он еще пытался своим слабым умом постичь непостижимое. Но все громче и громче начинал до него доходить голос Божественной правды. Он находил неизъяснимое наслаждение в том, чтобы преклоняться пред неисповедимой, но несомненной премудростью Божией. Часто со слезами молился Ему и просил дать смирение и любовь, простить и вразумить. Ему хотелось приучить себя к мысли, что, если наступают бедствия, то и они, в сущности, ведут к благу. Хотелось любить Бога всегда: и тогда, когда Он посылает счастье, и когда наступают испытания. Хотелось верить, что есть будущая жизнь. Он знал, что, когда это желание станет реальностью, он будет счастлив, насколько счастье на земле возможно.

Вечером Петр Ильич вместе со всеми выехал сопровождать тело Рубинштейна в Москву. Чувство незаменимой утраты сменилось вопросом: «Как теперь быть?» Пробудилось тяжелое сознание, что все ждут от него решающего голоса, что он наследник дела Рубинштейна и должен стать во главе его. Но исполнить этот долг означало бросить сочинение, потому что совместить общественного деятеля и художника Петр Ильич был не в силах. Ни за что на свете он не мог отказаться от творчества. Но осознание осиротевшей беспомощной консерватории, столь близкой его сердцу, заставляло мучиться угрызениями совести и упрекать себя в бездействии.

Как нарочно, именно в этот момент Надежда Филаретовна сообщила, что почти разорена. Хотя со свойственной ей деликатностью она старалась уверить, что в ее миллионном разорении его пенсия ничего не значит, и просила даже не упоминать об этом, злоупотреблять ее добротой не хотелось. По всему выходило, что придется вернуться в консерваторию, как бы противно это ни было.

Поприсутствовав на прощальном вечере, где говорилось много пышных, но, в сущности, пустых речей, Петр Ильич уехал в Петербург в убитом настроении. В столице он нашел Александру с мужем и старшей дочерью. У Саши образовались два серьезных нарыва, которые пришлось разрезать. И теперь она была страшно слаба, едва говорила и двигала руками. Созванный консилиум врачей заключил, что опасности для жизни все-таки нет.

– У Александры Ильиничны камни в печени, – сообщил один из врачей расстроенным родственникам. – Пока они не пройдут, она будет ужасно страдать. Тем не менее большой опасности болезнь не представляет.

Хорошо ему было говорить, что нет опасности – а каково смотреть на измученную бледную Сашу!

– Ей следует поехать в Карлсбад на воды – это единственное средство исцеления.

С этим заключением врач откланялся. Петр Ильич с Львом Васильевичем растеряно переглянулись. Конечно, хорошо бы так и поступить. И Тане, измученной волнением и страхом за мать, полезно было бы сменить обстановку. Но как отправиться в путь, когда обе так слабы?

На следующий день им нанес визит Трубецкой, тоже оказавшийся в Петербурге.

– Отец мой умер, оставив дела в невообразимом расстройстве, – печально сообщил он. – Я перешел на гражданскую службу, получаю жалование в шестьсот рублей. Но надеюсь, в будущем дела мои поправятся.

Лев Васильевич сокрушенно покачал головой:

– Вы понимаете, что не сможете жить на такие деньги? Я не могу дать за Таней более трех тысяч. А между тем, она непрактична и избалована.

– Обещаю, что приложу все силы, чтобы обеспечить мою жену всем необходимым! – горячо заверил Трубецкой.

– А я постараюсь быть разумной и экономной хозяйкой, – в свою очередь пообещала Таня.

Их взаимная любовь  после годового испытания оказалась твердой и прочной. По-видимому, следовало сделать все, чтобы ускорить их соединение. Если бы только не было так страшно за их будущее!

На Фоминой неделе состоялась помолвка. Таня немедленно поправилась, повеселела, вся прямо-таки лучилась счастьем. К сожалению, праздничная суета губительным образом сказалась на Саше. У нее начались новые припадки и страшные боли в печени. Она кричала так, что невыносимо было слышать. Когда же наступило улучшение, на нее напала тоска по детям, оставленным в Каменке, и поездку в Карлсбад отменили. Состояние здоровья не давало ей немедленно вернуться домой, и Саша попросила брата:

– Петичка, езжай в Каменку – хотя бы отчасти заменишь детям отсутствующих родителей. Я чувствую, как они там тоскуют.

Конечно же, Петр Ильич не мог не исполнить просьбы сестры. По дороге в Каменку он заехал в Москву – узнать, как обстоят дела. Уж лучше бы он этого не делал! На него тут же навалились со всех сторон, дружным хором убеждая принять пост директора консерватории. Петр Ильич страшно волновался и не знал, как поступить. Отговорившись тем, что ему надо подумать, он сбежал из Москвы, терзаемый сомнениями.

Дети встретили его восторженными криками и горячими объятиями. Материнское сердце не обмануло Сашу: они действительно соскучились и были необычайно рады дяде, привезшему новости от родителей. Целый день он провел с ними. Тася поразила своей серьезностью – она сильно повзрослела и перестала быть капризным ветреным ребенком, превращаясь в милую девушку. Митя был задумчив и грустен. Боб несколько веселее, но и в нем чувствовалась тоска. Ука же весь день не отходил от дяди ни на шаг.

Вечером, когда дети легли спать, сомнения вернулись с новой силой. Стыдно было бросать консерваторию на произвол судьбы в такой час. Но с другой стороны, Петр Ильич понимал, что административная работа не для него: не сможет он сочетать эту суету с творчеством. Да и какой из него руководитель с его мягким характером? В конце концов, он решил отказаться – пусть его осуждают, пусть ругают, но он просто не в состоянии быть директором. Чтобы хоть как-то успокоить совесть, он написал Танееву, предлагая этот пост ему. Сергей Иванович с его деловой жилкой будет гораздо лучшим директором в любом случае.

Роль главы дома давалась с трудом: Петр Ильич много времени проводил с детьми, давал уроки музыки Тасе и Бобу. На работу времени почти не оставалось. И все же он выкраивал пару часов для прогулок утром или вечером. Среди природы, в одиночестве он спокойно обдумывал будущие произведения, новые музыкальные темы. Именно тогда появилась мысль об опере на сюжет пушкинской «Полтавы». Не желая снова самому возиться с либретто, а с другой стороны, не видя подходящего либреттиста, Петр Ильич решил найти готовое. Кстати вспомнилось, что пять лет назад Карл Юрьевич Давыдов собирался писать оперу на этот сюжет, да так и бросил свой замысел. Однако либретто было написано. На просьбу выслать его, Карл Юрьевич с готовностью согласился.

Кроме того, Петр Ильич задумал гармонизовать всенощную, для чего принялся тщательно изучать обиход.