Музыка души

И если с первой частью Петр Ильич был полностью согласен, то никак не мог понять, с чего же владыка Амвросий взял, что он не назначал эти песнопения для церковного употребления? Откуда такие выводы? Ведь как раз наоборот — всею душою он желал, чтобы его литургия пелась в церкви. Может, его стремление исправить испорченную западным влиянием церковную музыку и вернуть ее к истокам было излишне самонадеянным, но никакого оскорбления в нем не было и быть не могло. И почему его вечно столь превратно толкуют?

Измученный волнениями Петр Ильич сбежал из Москвы обратно в тишину и спокойствие Каменки, намереваясь встретить там Рождество и новый год. Толя собирался уехать вместе с ним, но Петр Ильич не без труда отговорил брата от этого непоследовательного и странного поступка, который доказывал, что не очень-то он и влюблен. А значит, окончательный разрыв, если таковой случится, переживет без потрясения.

Каменка хорошего настроения не принесла: весь дом превратился в лазарет. Главная же беда заключалась в Тане: казалось, будто она разливает вокруг себя яд, отравляющий всех. И жалко ее, но порой Петр Ильич почти ненавидел племянницу – хорошую, в сущности, девочку. Было в ней нечто болезненное, заставляющее страдать всех в доме, а особенно мать, и так-то здоровьем не отличавшуюся. Поскорее бы Таня вышла замуж и уехала отсюда. Увы, со свадьбой дело не ладилось. Князь Трубецкой по протекции тетки, княгини Воронцовой, получил хорошее место, и материальные препятствия были устранены. Но здоровье Тани было так плохо, что о свадьбе теперь еще и не думали. В глубине души Петр Ильич был уверен, что в большей степени болезнь племянницы происходит от безделья и чрезмерной опеки со стороны матери. Но Александра и слышать ничего не желала, жалея свою любимицу.

В Москве, куда Петр Ильич вернулся сразу после нового года, ждало печальное известие: серьезно заболел Рубинштейн. Он отправился проведать друга и нашел его худым, бледным и слабым, при этом по-прежнему фонтанирующим энергией. Тем не менее было заметно, что это начало какой-то сложной органической болезни, и Петра Ильича охватило беспокойство. Случись что с Рубинштейном, что станет с консерваторией? Да и со всем музыкальным миром Москвы? Уж не говоря о том, как жалко и горько лишиться хорошего друга.

***

В день премьеры «Евгения Онегина» Большой театр был переполнен, несмотря на высокие цены. Петр Ильич следил за представлением, спрятавшись за кулисами, откуда хорошо наблюдались и сцена, и зрительный зал. Декорации были далеко не новые, зато администрация постаралась в отношении костюмов: они точно воспроизводили эпоху двадцатых годов. И все же постановка страдала массой промахов и отсутствием мастерства.

Исполнение, конечно, не соответствовало тому, чего желал Петр Ильич – да где ж найдешь идеальную Татьяну? – однако было весьма недурно: хорошие голоса, тщательная подготовка. Вот только артистизма не хватало. Настоящими актерами были лишь Крутикова, певшая Ольгу, да Барцал в роли Трике.

Публика поначалу отнеслась к опере холодно. В первой картине рукоплескания – да и то жидкие – вызвало только «Я люблю вас, Ольга». Занавес опустился при полном безмолвии. Петр Ильич в отчаянии замер в своем уголке. Неужели провалится эта опера – столь любимое им детище? Но постепенно успех возрастал – после сцены письма Верни, игравшую Татьяну, дважды вызывали на сцену. А с третьего антракта начались вызовы автора и дирижера. Бурю восторга произвели куплеты Трике, и вторую половину оперы приняли несравненно горячее, чем первую. Петр Ильич вздохнул с облегчением.

Как только опустился занавес, зрительный зал взорвался бурными аплодисментами. Много вызывали дирижера и композитора. Петр Ильич покинул театр довольный впечатлением, произведенным на публику.

На следующее утро за завтраком он с жадностью принялся просматривать газеты и… отбрасывал их одну за другой с возраставшими недоумением и обидой. Гораздо больше ругали, чем хвалили, и это бы еще ничего – не привыкать. Грустно было другое: даже те, кто хвалил, говорили, в сущности, обидные вещи. Одна газета писала, что лучший номер в опере – куплеты Трике. Другая находила, что у Петра Ильича нет вдохновения, зато много учености. Лишь «Московские ведомости» стали утешением. Их корреспондент Ignotus считал, что сдержанность успеха объясняется свойством самого сюжета, непривычного для публики; свойством музыки, тонкой и изящной, требующей знакомства с ней в деталях; либретто, которое уже тем нехорошо, что сделано из любимейшего и гениальнейшего произведения русской литературы. И в заключение написал:

«Музыка Чайковского стоит на равной высоте с текстом Пушкина, а опера «Евгений Онегин» – одно из самых удивительных произведений русской музыки. Ей суждена столь же славная будущность, что и поэме Пушкина».

Ради одной такой статьи можно было смириться с глупостью и пошлостью всех остальных.

Вскоре после первого представления, к великой досаде автора, оперу сняли на неопределенное время из-за болезни примы.

Не успев прийти в себя, в конце января Петр Ильич уехал в Петербург, чтобы заняться уже «Орлеанской девой», вокруг которой продолжали кипеть страсти. Начальство в лице Лукашевича настаивало, чтобы на первом представлении пела Макарова в обход желания композитора, режиссера и дирижера. Постановка была просто нищенская. Счастье еще, что благодаря Направнику хотя бы музыку разучили превосходно.

Лукашевич являлся на репетиции, ведя себя точно восточный падишах. Когда он отпускал глупые замечания по поводу исполнения, Петр Ильич терпел. Но потом Лукашевич схватил партитуру и, найдя там несоответствия, самодовольно заявил:

– Это что такое? Тут было не так!

Из последних сил сдерживаясь, Петр Ильич сквозь зубы объяснил:

– Да, эту мелодию пришлось перенести из партии Иоанны в партию Агнессы – ради сценических и вокальных условий.

– Да что вы себе позволяете?! – возопил Лукашевич, точно ему нанесли личное оскорбление. – Вы не имеете права ничего менять! И должны были испросить разрешения!

В первую секунду Петр Ильич онемел от возмущения такой наглостью. А в следующую – вырвал ноты из рук Лукашевича и тихо, дрожащим от ярости голосом произнес:

– Я ведь могу вовсе забрать партитуру из театра! И, честное слово, сделаю это!

Не глядя больше на гадкого чиновника, он метнулся к выходу и так и ушел бы, если бы его не остановил Направник. Перехватив его у самой двери, Эдуард Францевич горячо зашептал:

– Не глупите, Петр Ильич. Лукашевич не стоит этого. Мы поставим оперу наилучшим образом – все силы к этому приложим. Надо только немножко потерпеть.

Страшно хотелось плюнуть на все и уехать подальше, но Петр Ильич согласился с Направником и скрепя сердце вернулся. Лукашевич, кажется, понял, что перегнул палку, и немного притих.

Отдохновением от интриг стала премьера пьесы Модеста. Комедия имела большой успех, автора несколько раз вызывали и дружно приветствовали.

После спектакля Петр Ильич нашел брата за кулисами, счастливого и смущенного одновременно.

– Поздравляю с успешным почином, Модинька! Я же говорил, что это стоящая вещь!

– Ну, Модька – нет слов! – улыбался Толя, специально приехавший с Львом Васильевичем и Верой  в Петербург на премьеру.

– Вам правда понравилось? – Модест будто не верил своим ушам.

Братья весело покивали, а Лев Васильевич спокойно заметил:

– На самом деле хорошо.

Вера же просто повисла у него на шее:

– Так чудесно, дядя Модя! Мне очень-очень понравилось!

Модест засиял, как новенькая монета, и попытался обнять всех сразу, пробормотав:

– Спасибо.

Тринадцатого февраля, в день премьеры «Орлеанской девы» Петр Ильич начал волноваться и терзаться страхом с самого утра, а к вечеру тяжелое чувство тревоги давило невыносимым грузом. Но после первого же действия необычайно теплый прием публики успокоил его: весь театр сверху донизу хлопал и кричал. Автора вызывали восемь раз. И все же постановка была бесцветная и бедная – и в отношении костюмов, и в отношении декораций. Зато Каменская пела превосходно и даже играла отлично, чего с ней прежде не случалось.