Музыка души

Ободренный несомненным успехом Петр Ильич на следующий же день уехал в Италию.  В поезде он прочел заметку о том, что «Орлеанская дева» дана с большим успехом, но опера плоха, скучна и монотонна. Хмыкнув, он отбросил газету. Ругань автора статьи даже не слишком задела. Гораздо больше расстроило известие, полученное в Вене, что шумный успех первого представления не повторился в последующих, и «Орлеанскую деву» собираются в скором времени снять с репертуара. Решительно, ему не везло с операми.

***

Подъезжая к Флоренции, Петр Ильич пришел в восторг, увидев рано утром ярко освещенную солнцем весеннюю картину милой итальянской природы. После метели накануне она показалась волшебным сном.

Оказавшись же в Риме, он испытал ощущение, будто вернулся домой. Вот только каждый уголок в отеле, каждый поворот лестницы напоминали  о Модесте и Коле. Так и казалось, что вот-вот они войдут! И становилось невыносимо тоскливо.

Однако заскучать ему не дали. Тут же пришел в гости Кондратьев, по-прежнему обитавший за границей, и четыре бесконечных часа рассказывал о своих похождениях, ссорах и дрязгах.

В Риме в это время жил и великий князь Константин Константинович, который, узнав о приезде Петра Ильича, пожелал его видеть и пригласил к своим братьям Сергею и Павлу Александровичам. Визит этот был нехорош уже тем, что к великим князьям не пойдешь просто так, по-свойски – нужен фрак, а его-то и не было. Приглашение пришло в воскресенье, и почти все магазины были закрыты.

Петр Ильич попросил фрак у знакомого – Масалитинова, но он оказался узок до смешного. Тогда он попробовал надеть фрак Кондратьева. Этот был безобразно широк. Петр Ильич полетел искать в магазинах. В ужасе и отчаянии он метался по городу, пока в одной лавчонке не нашел по случаю продававшийся препаршивый, но хоть сколько-нибудь пригодный фрак. После всех перипетий он едва поспел на виллу Sciarra, где жили великие князья.

– А вот и наш композитор! –  с радостной улыбкой приветствовал его появление Константин Константинович.

Он представил Петра Ильича братьям, которые показали себя в высшей степени милыми, ласковыми и внимательными. Обед, сама вилла, роскошь обстановки были достойны изумления. Но при всегдашней застенчивости Петр Ильич неимоверно тяжело переносил пребывание в среде чужих людей. Просидев у великих князей три часа, он вернулся домой пешком, наслаждаясь великолепной весенней погодой и чувствуя себя так, будто груз с плеч свалился.

Он надеялся, что теперь его оставят в покое. Но нет: приглашения от самых разных людей продолжали сыпаться отовсюду. И везде его заставляли говорить о музыке, много играть – то есть делать именно то, что он всегда ненавидел. А отказать он не мог из страха обидеть. Не видя иного выхода из сложившейся ситуации, он просто сбежал с Кондратьевым в Неаполь.

***

– А поедемте смотреть Везувий! – предложил Кондратьев, появившись рано утром у Петра Ильича. – Нельзя же быть в Неаполе и не видеть Везувия.

Тот заколебался, и Николай Дмитриевич принялся убеждать, что он там уже бывал, что ничего страшного нет, а зрелище между тем потрясающее. И Петр Ильич уступил.

До Обсерватории поднимались пешком. Широкая тропа с узкими крутыми поворотами вела к площадке наверху. С нее открывались необыкновенные виды на Монте Сомма и Долину Гиганта, а выше – на Неапольский залив. Петр Ильич замирал через каждые несколько шагов, любуясь чудесным пейзажем. Порой при взгляде вниз перехватывало дыхание. Николай Дмитриевич, не столь подверженный обаянию природы, постоянно его поторапливал и тащил вперед.

Наконец, добрались до Обсерватории, от которой дальше шла фуникулерная железная дорога. Друзья позавтракали близ станции и сели в вагон. Тут-то выяснилось, что Кондратьев на самом деле никогда не бывал дальше Обсерватории. В вагоне он вдруг побледнел, будто сейчас упадет в обморок, а в последнюю секунду вскочил и убежал, говоря, что у него кружится голова. Петр Ильич насмешливо улыбнулся – ведь ясно, что он просто струсил практически вертикального подъема.

На вершину сопровождали пять гидов, содравших с туриста тридцать франков. Взобрались они к самому кратеру. Везувий был не совсем спокоен, и восхождение из-за обилия серных испарений, мешающих свободно дышать, получилось довольно тяжелым. Зато представшее зрелище – и красивое, и страшное одновременно – искупило все трудности: внизу в кратере бурлили массы еще раскаленной свежей лавы.

Петр Ильич остался доволен экскурсией и потом долго подтрунивал над струсившим Кондратьевым.

По возвращении в отель он едва успел сесть за письмо к фон Мекк, как явился Щербатов – знакомый русский моряк.

– Я пришел сообщить печальное известие, – начал он без предисловий. – Два дня назад был убит государь.

– Как? – едва смог выговорить потрясенный Петр Ильич.

– Заговорщики бросили бомбу. Это уже не первая попытка, но на этот раз она удалась.

Щербатов скоро откланялся, оставив его в полном смятении. В такую ужасную минуту тяжело находиться на чужбине. Хотелось полететь в Россию, узнать подробности, быть в среде своих, принять участие в сочувственных демонстрациях новому государю и вместе с другими вопить о мщении. Неужели и на этот раз не будет вырвана с корнем отвратительная язва политической жизни? Ужасно подумать, что последняя  катастрофа, возможно, еще не эпилог этой трагедии.

***

Петр Ильич, сидя на веранде и наслаждаясь ясным солнечным днем, неспешно сортировал свою корреспонденцию, чтобы в первую очередь прочитать письма от родных. Безмятежное настроение враз исчезло, стоило открыть послание от Анатолия. Брат сообщал, что Рубинштейн серьезно болен и выехал на лечение в Ниццу. Петр Ильич немедленно бросился наводить справки, но никто ничего не знал, и он опасался, что Николай Григорьевич не вынес утомительности пути и слег где-нибудь.

Несколько дней прошли в мучительной тревоге от неизвестности, и вот принесли телеграмму от Юргенсона:

«Rubinstein va très mal je pars ce soir pour paris grand hôtel» [29].

Петр Ильич хотел было тотчас ехать в Париж, но в тот день не было прямого поезда, и Кондратьев уговорил отложить отъезд до утра. Не в силах ждать, он телеграфировал в Гранд Отель и получил ответ, что состояние Николая Григорьевича безнадежно. Петр Ильич несколько раз перечитал телеграмму, не в силах поверить собственным глазам. Неужели Рубинштейн действительно умирает, и ничего нельзя сделать? Это никак не укладывалось в сознании. Несмотря на разногласия и некоторые размолвки, Рубинштейн оставался для Петра Ильича дорогим другом. Он пытался внутренне приготовить себя не застать его в живых, и все-таки слабая надежда не желала покидать сердце.

Наконец, ранним утром он сел в поезд до Парижа. Дорога превратилась в адское мучение. К своему стыду он страдал не только от сознания страшной, невосполнимой потери, но и от страха увидеть в гостинице искаженный мучительной болезнью труп бедного Рубинштейна. Он боялся, что не выдержит этого потрясения и с ним что-нибудь случится.

В гостинице Петр Ильич обнаружил лишь Елену Андреевну Третьякову, сопровождавшую Рубинштейна в поездке и шесть дней не отходившую от него ни днем, ни ночью. Опасения оправдались: он уже не застал друга в живых.

– Сегодня в шесть утра его тело перевезли в русскую церковь, – печально сообщила Третьякова, когда они устроились в гостиной, и она распорядилась принести чаю.

– Как… как все прошло? – едва выдавил Петр Ильич.

Елена Андреевна вздохнула:

– Николай Григорьевич ни разу не выразил опасения, что может умереть. И все говорил о своих будущих планах. В среду утром он еще ел устрицы, но тотчас после того у него сделалась рвота, а за нею предсмертный упадок сил. Он потерял сознание всего лишь за три часа до смерти и умер без агонии, незаметно. Он схватил меня за руку и так и не отпускал. Так что я долго не могла понять, жив он или уже умер, - немного помолчав, она добавила: – Местные врачи говорят, что посылать его за границу было безумием: при туберкулах в кишках нельзя предпринимать такие путешествия. Николай Григорьевич так мучился во время этой поездки! Он, конечно, старался быть бодрым духом и даже веселым, хотя в последнее время слабость дошла до того, что он едва говорил и двигал руками. Ну да что теперь… – Третьякова всхлипнула и поспешно вытерла глаза кружевным платочком. – Впрочем, все сошлись в мнении, что Николаю Григорьевичу в любом случае жить оставалось недолго.