Музыка души

А Москва по-прежнему молчала… Петр Ильич ожидал, что если Четвертая симфония не потрясет друзей, то хотя бы заинтересует. Думал, они понимают, с какой жадностью автор ждет отзывов на новое произведение. Но… ни одного слова, кроме телеграммы, в которой сообщалось, что симфония превосходно исполнена. Это было и больно, и ужасно обидно.

Юргенсон по-прежнему оставался единственным приятным исключением. Он писал, что Рубинштейн взялся исполнять Первый концерт, который когда-то так зло обругал. Петр Ильич был ему за это благодарен, хотя и не мог не задаваться вопросом, что заставило Николая Григорьевича изменить свое мнение. Позже он узнал из письма Танеева, что концерт пользовался огромным успехом и даже Кюи, вопреки обыкновению, остался доволен. Не меньший восторг произвела в Петербурге «Франческа да Римини». Направника вызывали несколько раз, поднесли ему корзину с цветами, которые он разбросал в оркестр. Это известие от бывшего ученика пролилось бальзамом на сердце, раненное непостижимым молчанием друзей.

***

Наступившая было весна вновь сдала позиции зиме. Кларан завалило снегом, да так, что можно было кататься на санях. Жизнь здесь шла размеренно. До обеда работали: Петр Ильич сочинял сонату и скрипичный концерт, Модест занимался с Колей. После обеда все вместе гуляли, а по вечерам Модест усердно писал свою повесть. Однажды он зачитал готовую третью часть, и Петр Ильич пришел в восторг от правдивости, талантливости и живости рассказа и действующих лиц.

В свою очередь, Модест восхищался скрипичным концертом, а особенно «Евгением Онегиным», которого Петр Ильич играл брату по черновым рукописям. Он и сам был доволен оперой. Единственное, что его беспокоило, так это исполнители. Кто будет петь Татьяну? Где найти артистку, которая могла бы передать всю чарующую прелесть пушкинской героини? Анатолий уверял, что Панаева, в которую он был влюблен, идеально вписалась бы в этот образ. Но, к сожалению, ее отец считал позорным для нее быть артисткой по ремеслу.

Пребывание в Швейцарии отравляли мысли о консерватории. Как ни ненавидел Петр Ильич свою педагогическую деятельность, он не мог не думать, что нужен консерватории: ведь решительно некого было взять на его место. А как хотелось вырваться на свободу! Давно, очень давно преподавание тяготило его, расстраивало нервы. Ладно еще мужские классы: юноши, по крайней мере, точно станут музыкантами: скрипачами, валторнистами, учителями… Но девушки! Из шестидесяти барышень хорошо если пять действительно посвятят себя музыке. Остальные поступали в консерваторию от нечего делать, либо с целями, не имеющими с музыкой ничего общего. Порой Петр Ильич терял с ними всякое терпение. А главное – приводило в отчаяние осознание того, что все это ни к чему, пустая комедия. И вот в этот-то кошмар он должен был вернуться осенью. От одной мысли об этом мороз продирал по коже. Но он чувствовал себя обязанным тянуть лямку: чувство долга не позволяло бросить преподавание.

Модест вдруг загорелся идеей жить с Колей отдельно от его родителей, поскольку никак не мог найти общий язык с Алиной Ивановной – его матерью. Петр Ильич долго размышлял над этим вопросом, взвешивая все за и против, и однажды утром изложил брату свои соображения:

– Я понимаю твою антипатию к Алине Ивановне – человек она довольно неприятный. Но она мать, а как разлучить Колю с матерью? Положим даже, родители не сильно к нему привязаны. Но ведь самолюбие и соображения приличия не позволят им расстаться с сыном. Что будут говорить?

– Я напишу Герману Карловичу и объясню подробно, почему нам необходимо жить отдельно от них.

– Модя, это безрассудно. При твоей безалаберности ты не сможешь жить самостоятельно. Радоваться надо, что сейчас ты на всем готовом, – видя, как упрямо нахмурился брат, Петр Ильич поспешно добавил: – По крайней мере, посоветуйся с Сашей.

– Да пока мое письмо дойдет до Каменки, пока придет ответ! А надо решать сейчас, немедленно!

– Глупости. Никогда не следует принимать столь важных решений в спешке.

Братья долго спорили, Модест горячился, не хотел уступать, но в конце концов согласился подождать, однако идею свою не забыл и несколько дней спустя вновь начал разговор, на этот раз подойдя с другой стороны:

– Представь только: мы могли бы всегда жить вместе, как сейчас! Разве это было бы не прекрасно?

Петр Ильич страдальчески вздохнул:

– Я думал, мы обо всем договорились, а ты опять! Модичка, пойми: как бы я ни любил и тебя, и Колю, жить с кем-то постоянно я не могу. Одна мысль об этом невыносима для меня. Я уж не говорю о том, что разрыв с родителями тяжело отзовется на мальчике и отравит тебе всю твою мнимую свободу!

Модест обиженно насупился, но спорить перестал.

***

Апрельское солнце робко пыталось прогнать зимний холод, никак не желавший покидать Кларан. Его лучи весело скакали по комнате, слепя глаза и заставляя щуриться. Петр Ильич дописывал очередное послание к Надежде Филаретовне, когда дверь комнаты распахнулась и вошел высокий полный мужчина средних лет, громко спросив:

– Петр Ильич дома?

Он страдальчески поморщился, узнав отставного генерала Шеншина, который давал денег взаймы за крупные проценты. Когда-то Петр Ильич по рекомендации общего знакомого занимал у него небольшую сумму. Все их отношения заканчивались этим денежным обязательством.

Он бросил гневный взгляд на Алешу, который маячил позади мощной спины генерала, но тот только виновато развел руками с видом: «Я ничего не мог сделать». Шеншин тем временем узрел хозяина комнаты и кинулся к нему с распростертыми объятиями:

– Петр Ильич, дорогой! Как я рад вас видеть!

Тот тяжело вздохнул, но вынужден был ответить на приветствие: и кой черт принес сюда Шеншина? Они же никогда близко не общались. Тем временем генерал, не дожидаясь приглашения, развалился в ближайшем кресле, закинув ногу за ногу, и принялся болтать.

– Рад видеть вас вполне здоровым, – сообщил он таким тоном, словно был глубоко разочарован этим обстоятельством.

Петр Ильич прожег его раздраженным взглядом: Шеншин поди считал его совсем сумасшедшим, как о том писали газеты. Ему хотелось набрать материала для сплетен, чтобы потом на родине растрепать всем знакомым. А тут вдруг соотечественник оказался здоровым! Вот и разгадка странного визита. Петр Ильич до глубины души ненавидел таких посетителей, движимых праздным любопытством и любовью к сплетням.

– Я только недавно из Москвы, – продолжал вещать генерал. – Как же я рад оказаться так далеко от проклятой трущобы! Знаете, я желал бы умереть подальше от России. Англия совершенно права, что не хочет соглашаться на наши условия. Мы ведь дрались за славян? Ну так, значит, брать Карс, Батум и контрибуцию – подло! Все это мошенничество и афера для разных поставщиков, интендантов и прочая.

И полились бесконечные речи, из коих каждая была глупостью, непоследовательностью, возмутительной плоскостью, презрением и чуть ли не ненавистью к родной стране. Петр Ильич мужественно молчал, всем своим видом и мрачным выражением лица стараясь дать почувствовать генералу, что будет рад, когда тот возьмется за шляпу и перчатки.

Шеншин это заметил, однако ни капли не смутился и нахально заявил:

– Нет, батенька, я от вас не уйду, пока вы не сыграете мне что-нибудь новенькое.

Эта фраза окончательно взбесила Петра Ильича, но, чтобы отделаться от неприятного посетителя хотя бы такой ценой, он сыграл какой-то вздор. Шеншин не ушел и после этого. В полном отчаянии Петр Ильич объявил:

– Я должен закончить нужное письмо.

И сбежал в другую комнату в надежде, что настырный посетитель поймет намек. Вернувшись, он обнаружил, что генерал терпеливо его ждал.

Ушел Шеншин, только когда окончательно стемнело и измученный Петр Ильич дошел до откровенной грубости, перестав отвечать на вопросы. К этому времени он готов был убить наглого гостя. Даже здесь, в милом спокойном Кларане не хотят его оставить в покое!