Музыка души

Петр Ильич окончательно убедился, что у Модеста серьезный литературный талант: роман «Трутни», над которым он работал, был написан хорошим языком, умно, тонко, интересно и ново. Даже не верилось, что именно Модест создал такую замечательную вещь. Работал он над своей книгой по вечерам, когда Коля отправлялся спать.

Отличное настроение омрачало отсутствие вестей с родины: никто не удосужился сообщить, как устроилось с классами в консерватории, пойдет ли «Евгений Онегин» в этом сезоне – да вообще ни от кого ни слова. Один Юргенсон по-прежнему старался держать друга в курсе московских новостей. Со свойственным ему юмором он рассказывал, как слухи о «Евгении Онегине» дошли до Петербурга, и Александра Панаева – известная певица любительница – выразила желание исполнить в концерте арию Татьяны. Для исполнения понадобилась партитура. Через посредничество Анатолия в Москву отправили запрос, но Рубинштейн и Альбрехт дружно воспротивились, ни за что на свете не желая расставаться с «этим шедевром»:

«Карлуша и Рубинштейн руками и ногами протестуют, они сидят на твоей партитуре, как курица на яйцах. Цербера Карлушу поддерживает минотавр Рубинштейн, который сказал, что «Онегин» – твоя лучшая вещь; видно, не хотят дать его никому. Дай им уж волю!»

Юргенсон предлагал за «Онегина» столь щедрое вознаграждение, что Петр Ильич запротестовал, зная, насколько убыточно для издателя печатание оркестровой партитуры. При том что продать ее некому, кроме двух-трех театров, да и то неизвестно кода еще случится. Все-таки ему необыкновенно повезло с издателем – порой даже совестно было принимать такие громадные гонорары. Однако Юргенсон на попытки возразить только отмахивался.

В конце февраля газеты сообщили о подписании мирного договора между Россией и Турцией, согласно которому Турция признавала полную независимость Сербии, Румынии и Черногории. Петр Ильич был глубоко возмущен тем, что Россия брала себе только контрибуцию в пятьсот миллионов, которую Турция никогда не выплатит. Неужели после всех жертв, после потоков крови, пролитых за священную цель, Россия не получит никакого удовлетворения? Возмутительно и обидно.

Одновременно с родины пришло печальное известие: умерла старшая сестра Зинаида. Хотя Петр Ильич не видел ее уже пятнадцать лет, было грустно узнать о смерти совсем еще нестарой сестры – она немного не дожила до сорока девяти лет. Ее дети остались круглыми сиротами: всего два года назад Зина похоронила мужа. Конечно, все они были взрослые, кроме десятилетней Жени, и все же тяжело детям остаться без матери – это Петр Ильич знал по собственному опыту. Но больше всего его беспокоила реакция старичка отца: что может быть хуже, чем пережить своего ребенка?

Еще одним тревожащим известием стали новости об Антонине. Как ни старался Петр Ильич навсегда развязаться с этим делом, она никак не желала его отпускать. Отчаявшись добиться чего бы то ни было от него самого, Антонина принялась писать свекру, изображая себя несчастной страдалицей. Это глубоко возмущало Петра Ильича: к чему тревожить старика, которому и так сейчас нелегко из-за смерти старшей дочери? Но никакие уговоры и увещевания на Антонину не действовали.

Чтобы развеяться, Петр Ильич с Модестом и Колей отправились попутешествовать. Только тяжело заболевшего Алешу пришлось оставить в Сан-Ремо. Они посетили Ниццу, полюбовавшись живописными пейзажами, один другого краше, и попав там на карнавал. Заехали в Пизу, где Петра Ильича особенно впечатлил собор, знаменитое кладбище Campo Santo, украшенное многочисленными скульптурными надгробиями и фресками мастеров школы Джотто; и не менее знаменитая косая колокольня, на которую они забирались. В воздухе после недавнего дождя носилось весеннее благоухание. Все колокольни Пизы по случаю только что полученного известия об избрании нового папы гудели и наполняли воздух торжественным гулом. Кругом расстилалась бесконечно зеленеющая равнина, окаймленная на горизонте цепью гор.

Из Пизы перебрались во Флоренцию, где масса цветов на каждом шагу, толпы народа сновали по улицам, на площадях множество освещенных палаток с дешевыми товарами.

Однажды солнечным днем, в отличном настроении гуляя по Флоренции, Петр Ильич встретил уличного певца, которого слыхал, еще будучи здесь с Анатолием. Мальчик лет тринадцати по имени Витторио пел трагичную песню о любви, которая забавно звучала в устах ребенка. Какой же чудный у него было голос! Слушая маленького певца, можно было забыть обо всем на свете. Помимо прежней песни он исполнил еще одну, в которой воспевалась какая-то Pimpinella. Петр Ильич задался целью записать музыку и слова очаровательной песенки. Только вот было невероятно жаль бедного мальчика: у Витторио начал ломаться голос, ему бы поберечься пару лет, а он пел с утра до вечера. Родись он в состоятельной семье, мог бы стать знаменитым артистом, а так… Еще год-два и волшебный голос исчезнет бесследно. Было до слез обидно, что такой дар пропадает зря.

Праздность начала тяготить Петра Ильича – он никогда не мог долго сидеть без работы. А поскольку браться за что-то крупное не было ни сил, ни желания, он решил каждое утро писать по романсу или фортепианной пьесе. Стоило приняться за работу, как вернувшаяся было хандра немедленно рассеялась и возвратилось веселое настроение. Одновременно Петр Ильич решил осуществить давнишнее свое желание гармонизировать литургию: напевы, звучавшие в русских церквях – во всяком случае, в крупных городах – были слишком европеизированы, слишком прилизаны, от исконно православных в них мало что осталось. Петр Ильич давно задумал дерзкую мечту: вернуть церковную музыку к славянским истокам, освободить ее от католического налета.

Флоренция с ее спокойствием, отсутствием столичной суеты, как нельзя лучше способствовала работе, в то же время давая множество новых впечатлений обилием исторических и художественных достопримечательностей. Особенно поразила Петра Ильича капелла Медичи в Сан-Лоренцо. В гении Микеланджело он нашел родство с Бетховеном: та же широта и сила, та же смелость, подчас граничащая с некрасивостью, та же мрачность настроения. Грандиозность строения ошеломляла и подавляла, заставляя чувствовать себя пылинкой рядом с подобным величием.

***

В Кларане братьев радушно встретила хозяйка пансиона мадам Майор. Кроме них там почти никого не было – февраль не туристический месяц – так что они могли чувствовать себя как в личном особняке. Никто не отвлекал Петра Ильича от сочинительства, а Модеста от Коли, занятия с которым он отчасти забросил, увлеченный разнообразными впечатлениями. Знакомые места вызвали смешанные чувства: напомнили тяжелые минуты, пережитые здесь, но в то же время приятно было насладиться тишиной после бури.

В пансионате было тихо, удобно, чисто; превосходная пища, услужливая приветливая хозяйка. Практически рай. Алеша, который после болезни стал совершенно невыносимым – наглым, самоуверенным и дерзким, – в Швейцарии вдруг опомнился и сделался, как прежде, услужлив.

Проснувшись утром, Петр Ильич сел к окну и долго не мог оторваться от потрясающего зрелища голубого озера, окаймленного горами. Живописный берег Лемана успокаивающе действовал на психику. Только с погодой не повезло: беспрерывно лил дождь, низкие облака покрывали горы. После вечно голубого неба Италии это немного угнетало.

Налюбовавшись видами, Петр Ильич взялся за разбор накопившейся корреспонденции. Анатолий советовал добиться от Антонины развода и окончательно развязаться с ней. Одновременно Надежда Филаретовна предложила дать Антонине десять тысяч, чтобы она точно согласилась на развод. Уже в который раз Петр Ильич испытал горячую благодарность к этой чудной женщине: что бы он делал без нее? Иногда он даже боялся привыкнуть к ее помощи и начать смотреть на нее как на нечто должное. Тяготило и сознание того, что никогда он не сможет достаточно высказать свою благодарность.

Анатолий просил не предпринимать никаких решительных действий, пока он не посоветуется со сведущими людьми. На Святой Неделе братья должны были съехаться в Каменке и обстоятельно переговорить. Только после этого Толя собирался встретиться с Антониной и спросить, согласна ли она на развод.