Музыка души

Но чем больше проходило времени, тем больше Петр Ильич убеждался, что фон Мекк не собирается идти на сближение, и постепенно привык к ее присутствию, прогулкам по утрам мимо его окон и ежедневной переписке. Он успокоился и начал воспринимать их как должное.

Не терпелось побыстрей покончить с сюитой и заняться оперой, да на почте затерялась посылка с рукописью. Или это безалаберный Толя забыл вовремя ее выслать? Петр Ильич был обречен на полнейшее бездействие, ибо не любил приступать к новой работе, когда предыдущая не сбыта с рук, и чувствовал себя сильно разбежавшимся человеком, посреди бега вдруг наткнувшимся на стену. Он злился и в то же время беспокоился о Толе, который вообще ни строчки не писал.

Модест терзался авторскими муками: Ларош, прочитав его повесть, раскритиковал ее в пух и прах, так что Модя напрочь потерял желание сочинять. Со стороны Германа это было безжалостно и бестактно. Конечно, первая повесть не являлась верхом совершенства, но у Модеста положительно есть талант и ему обязательно следует писать дальше. Стоило бы, сделав замечание, поощрить его. А Герман, наслаждаясь ролью маститого критика, решил отщелкать бедного новичка. Пришлось срочно утешать брата, разочарованного в своей писательской будущности. Хорошо еще ему предложили место рецензента в «Голосе»: и утешение для раненого самолюбия, и практика, и от Коли много времени не отнимет.

Модест также сообщал о грандиозном успехе Четвертой симфонии. Он писал о фуроре: бурных аплодисментах, криках, бисах и топании ног.

Московская пресса продолжала травить Николая Григорьевича. Даже его враги возмутились неприличным тоном «Московских  ведомостей». Петр Ильич, радовавшийся, что находится далеко от консерваторских дрязг, желал Рубинштейну того же, хотя это и повлекло бы за собой гибель всей московской музыки. Зато, когда Николай Григорьевич уйдет, с пеной у рта нападающие на него борзописцы увидят, что Москва лишилась человека, положившего всю свою энергию на служение музыке, принесшего громадную и неизмеримую пользу русскому искусству.

Только к зиме наконец-то пришло письмо от Анатолия, в котором он путано и непонятно объяснял, почему так долго нет сюиты. По крайней мере, рукопись была цела. И все же ситуация раздражала до такой степени, что Петру Ильичу в какой-то момент захотелось разорвать все прежде написанное и забыть про сюиту. Впрочем, воплотить в жизнь этот порыв он так и не решился.

Отчаявшись получить рукопись в ближайшее время, он со страхом и волнением принялся за «Орлеанскую деву». У него не было не только либретто, но даже и обдуманного сценария. И Петр Ильич с энтузиазмом взялся собирать материалы по истории Жанны д’Арк: достал либретто оперы на этот сюжет, ставившейся пять лет тому назад в Париже, драму Шиллера, книгу Валлона и принялся изучать их. Сочинять слова пришлось самому, и этой работе он отдавал вечерние часы, чтобы утренние – наиболее продуктивные – посвятить музыке. Необходимость писать либретто затрудняла процесс и страшно утомляла. Но не снижала энтузиазма.

Хотелось поскорее писать и писать, мысли приливали к голове так, что им уже и места не было, Петр Ильич приходил в отчаяние перед своей человеческой немощью и с тоской думал о долгих днях, неделях и месяцах, которые нужны, чтобы все это обдумать, написать. Ах, если бы можно было сейчас же, одним взмахом пера окончить все разом!

Он настолько слился со своей героиней, что дойдя до процесса отречения и казни, не мог удержать слез. Ему вдруг сделалось жалко и больно за все человечество, взяла невыразимая тоска. Наутро после этой нервной вспышки Алеша разбудил его, растворив окна и впустив в комнату яркий солнечный свет и свежий воздух. Петр Ильич проснулся с ощущением великого удовольствия – все вокруг казалось божественно прекрасным.

***

Париж, куда Петр Ильич приехал в поисках материалов для оперы, вместо обычного удовольствия принес раздражение и усталость. Денег не хватало, хотя он нанял самую дешевую квартиру под крышами. Шум, суета, движение пугали, приводили в смятение и отвлекали от работы. Определенно, в Париже можно жить только праздным туристом. Раздобыв нужные книги и оперу Мерме, Петр Ильич поспешил в Швейцарию.

Задремав в вагоне, он проснулся утром от страшного холода. Окна так замерзли, что сквозь них невозможно было ничего разглядеть. Пытаясь понять, что происходит, Петр Ильич открыл окно и с удивлением обнаружил, что вокруг простираются горы и поля, покрытые толстым слоем снега: поезд стоял на какой-то маленькой станции.

– Мы тут уже четыре часа, – меланхолично заметил Алеша.

В поезде не нашлось ни одного кондуктора, у кого можно было бы спросить, в чем дело. И когда время перевалило за полдень, а поезд так и не тронулся, Петр Ильич, побуждаемый голодом и холодом, отправился в город, расположенный рядом со станцией. Вместе с ним пошли еще несколько пассажиров. Заглянув в первый попавшийся кабачок, они обнаружили там не только пропавшего кондуктора, но и машиниста с кочегаром, невозмутимо распивавших пиво из больших кружек. Возмущенные, растерянные, обеспокоенные пассажиры разом загалдели:

– Что происходит?

– Почему стоим?

– Сколько это может продолжаться?

– Не нервничайте, господа, не нервничайте, – вклинился машинист в их разноголосый хор. – Непредвиденные обстоятельства: из-за сильнейшей метели и снежных заносов, поезда не могут двигаться дальше. Придется подождать, пока расчистят пути. Приносим свои извинения за неудобства.

Все немного успокоились, приготовились ждать, а заодно и пообедали в том же кабачке. Но все-таки можно же было сразу предупредить людей, а не заставлять их бегать в поисках кондуктора!

Во втором часу поезд наконец-то тронулся, однако злоключения на этом не закончились. В вагонах по-прежнему стоял жуткий холод. В Дижоне, проманеврировав минут пять, остановились среди массы других пассажирских и товарных вагонов. Снова ожидание. Время шло, ничего не менялось. Когда начало темнеть, а холод стал невыносимым, Петр Ильич, потеряв всякое терпение, вышел узнать, что опять происходит. И тут он с изумлением обнаружил, что вагон, в котором ехали они с Алешей, просто забыли прицепить к новому поезду.

Увязая по колено в снегу, Петр Ильич кое-как добрался до вокзала и выяснил, что движение поездов прекращено и неизвестно, когда возобновится. На станции царил страшный беспорядок: никто ничего не понимал, люди метались туда-сюда, не зная, что делать. Оставалось только заселяться в гостиницу и ждать.

В Дижоне задержались на пару дней, но Петр Ильич нисколько не огорчился, а напротив, обрадовался возможности познакомиться с французской провинцией. Дижон показался ему милым городком, правда, после Парижа дома выглядели обветшалыми. Зато на улицах почти никакого движения. Единственное, что портило настроение – страшный холод в комнатах: юго-восток Франции не был готов к столь неожиданному наступлению зимы.

Наконец, перед самым новым годом после всех злоключений Петр Ильич добрался до виллы Ришелье. Хозяйка страшно обрадовалась ему: у нее с ноября не было ни одного постояльца. Из-за отсутствия жильцов бывало порой тоскливо – просторная вилла без людей выглядела пустынной – зато у Петра Ильича сложилось впечатление, будто он живет в собственном поместье. Уютно, тихо, прекрасные виды из окна, прекрасные прогулки – идеальные условия для работы, за которую он и принялся, едва устроившись.

***

«Новое время» продолжало гнусные нападки на Рубинштейна. В конце концов, нельзя же с таким упорством и злобой преследовать человека, оказавшего и оказывающего большие услуги русскому искусству! Петр Ильич решился написать Стасову, прося его вмешаться и осадить редактора Суворина. Ответ Стасова обескуражил и разозлил до крайности. Он, видите ли, считал Николая Григорьевича достойным газетного гнева за то, что гнетет талантливых людей и поощряет бездарность. Это Рубинштейн-то! Который делал все возможное и невозможное для развития русской музыки! Страшно подумать, что будет, если Николай Григорьевич бросит свое дело. Боясь в раздражении написать много глупостей, Петр Ильич не стал отвечать. Почему даже такие умные люди, как Стасов, бывают столь мелочны и несправедливы?