Музыка души

Единственное, что здесь раздражало – это продавцы газет, повсюду кричавшие о турецкой победе. Почему они не сообщают о реальных русских победах, а привлекают покупателей вымышленными турецкими? Почему в Европе так ненавидят Россию? Однажды Петр Ильич не выдержал и, поймав одного из газетчиков, начал ему выговаривать:

– Ma dove la vittoria?! [20]

Оказалось, под победой тот разумел турецкое известие о какой-то рекогносцировке, где несколько сот русских будто бы были побиты.

– Так разве ж это победа? – продолжил Петр Ильич грозным тоном.

Ответ газетчика он не очень понял, но кричать о победе тот перестал. А на следующий день, когда Петр Ильич проходил мимо, он поклонился и крикнул вслед:

– Grande combattimento a Plevna, vittoria dei russi! [21]

Это была, конечно, неправда, но Петра Ильича глубоко тронуло проявление деликатности простого газетчика. Когда же закончится, наконец, эта ужасная война! Война, в которой такие относительно ничтожные результаты добыты столь ужасной ценой!

Пару недель спустя, когда были улажены формальности с получением паспорта, из Москвы прибыл Алеша. Ни разу не бывавший за границей, не знавший ни одного иностранного языка, он, однако, совершил переезд спокойно, будто опытный путешественник. Этот парень не терялся ни при каких обстоятельствах. Он тут же принялся делиться впечатлениями от поездки:

– А дома-то в Вене куда хуже московских. Да и вообще Москва не в пример лучше.

Столь снисходительный комментарий весьма повеселил Петра Ильича.

Счастье длилось недолго – Анатолий возвращался на родину, оставив брата на попечение слуги. День расставания был поистине ужасен, ясно показав, что нервы у Петра Ильича исцелились далеко не до конца. Когда, проводив брата, он пришел в гостиницу и обнаружил его комнату пустой, сердце болезненно сжалось. Оставшись один, он впал в состояние безумной тоски, которую только увеличивало сознание, что и Толя, наверное, грустит. Целый день Петр Ильич боролся со слезами, но при виде пустых комнат силы оставили его и у него случилась истерика. Была минута, когда он хотел ехать в Россию немедленно – так ужасна казалась заграница без Толи – но вовремя понял, что на родине ему сейчас будет еще хуже. Алеша показал себя с лучшей стороны, всячески стараясь утешить и поддержать барина, а когда тот немного успокоился, потащил его гулять.

Известие о взятии Плевны после пятимесячной осады немного развеяло мрачное настроение. Когда кельнер утром, зайдя с кофе, объявил: «Plevna ist gefallen [22]», – Петр Ильич чуть не бросился его обнимать.

Но на следующий день тоска напала с новой силой, особенно от вида тех мест, где совсем недавно они гуляли с братом. Венеция, казавшаяся столь симпатичной, теперь представлялась мрачной, пустынной, могильно-скучной. Только работа да письма отвлекали Петра Ильича от черной меланхолии. «Евгений Онегин» всем в Москве понравился. Правда, с постановкой получалась задержка из-за занятости студентов, так что Рубинштейн предложил представить оперу в Дирекцию театров. Но Петр Ильич решительно воспротивился: ни за что на свете он не хотел, чтобы его любимейшее детище испортили на Большой сцене с ее рутиной, условностью, бездарными режиссерами, бессмысленной, хотя и роскошной постановкой, махальными машинами вместо капельмейстера. Пусть студенты неопытны, зато они будут вымуштрованы Николаем Григорьевичем, искренни и естественны на сцене. Нет уж – лучше подождать, зато поставить оперу силами консерватории.

***

Вернувшись с прогулки, Петр Ильич сел за инструментовку симфонии и уже погрузился в работу, когда вошел Алеша с сообщением:

– Вам телеграмма.

Телеграмма оказалась от Модеста: брат сообщал, что Конради согласился на то, чтобы он пожил вместе с воспитанником в Италии. Ничто не могло так обрадовать Петра Ильича, как эта новость. Он преисполнился такого восторга, что совершенно позабыл о меланхолии, преследовавшей его последние дни.

Он с энтузиазмом бросился подыскивать место, где им с Модестом и Колей было бы удобно устроиться, остановившись на Сан-Ремо.

Первое впечатление от этого города было ужасное. Точнее, не от самого города – и природа, и климат не оставляли желать лучшего – но отель! Крошечная комнатка, где нет ничего, кроме самого необходимого, даже писать приходилось на туалетном столике. А цены при этом… Комната – восемь франков, обед – восемь франков, если в комнату просить – вовсе десять. Обедать же в столовой, где собиралось около сотни расфранченных дам и кавалеров, с горделивым изумлением оглядывавших Петра Ильича с ног до головы, было невыносимо.

Промучившись сомнениями всю ночь, на утро он пошел искать другое место. В результате длительных блужданий по городу он попал в более или менее подходящий пансион Жоли. По крайней мере, здесь имелись отдельные комнаты на верхнем этаже.

Радость от предстоящего приезда Модеста омрачалась нравственной дилеммой. Несколько месяцев назад Петр Ильич получил приглашение быть делегатом от России на Парижской выставке. Не подумав, он согласился, но быстро понял, что в его теперешнем состоянии невозможно ехать в Париж, знакомиться с массой людей, целых восемь месяцев вести активную общественную деятельность, хлопотать о русской музыке, суетиться, вести переписку, постоянно находиться на публике… Стоило подумать об этом, как пробирала нервная дрожь. А с другой стороны, Петра Ильича мучило сознание, что если он может содействовать распространению славы русской музыки, не прямой ли его долг бросить все, забыть себя и спешить туда, где он полезен для своей страны?

Несколько дней терзали его муки выбора. В конце концов, он решился никуда не ехать, не чувствуя в себе ни моральных, ни физических сил для подобной работы. Родные согласились с его решением, Надежда Филаретовна всячески поддержала. Однако московские друзья дружно возмутились. Особенно огорчило и разозлило Петра Ильича письмо Рубинштейна. Сколько ж можно отчитывать его, точно провинившегося школяра? Властный, деспотичный характер Николая Григорьевича все чаще вызывал у него раздражение. Петр Ильич ответил довольно резко, заключив свое послание решительным:

«Я не могу ехать в Париж. Это не малодушие, это не лень, но я не могу. Я все эти три дня, с минуты получения известия о моем назначении, совершенно болен, я с ума схожу. Лучше смерть, чем это».

После сердитой отповеди все сразу успокоились и перестали упрекать Петра Ильича в малодушии, лени и прочих пороках.

***

Модест сообщил, что вынужден остановиться в Милане из-за болезни Коли. Тем же вечером Петр Ильич выехал навстречу, и на следующее утро появился в гостинице, в которой остановились брат с воспитанником. Стоило войти, как Модест с радостным восклицанием бросился в его объятия. Каким же счастьем было снова видеть родного человека! Весь вечер они провели за разговорами, делились последними новостями, перебивая друг друга. Плохое настроение, преследовавшее Петра Ильича последнее время, отступило окончательно.

Несколько дней спустя братья устроились в Сан-Ремо. Днем наслаждались прогулками в горы вместе с Колей и Алешей по живописным местам среди апельсинных и лимонных плантаций. На улицах в Сан-Ремо продавали множество цветов, чаще всего – фиалки. А ведь уже ноябрь! Оба брата – страстные любители цветов – шутливо пикировались. Модест доказывал, что нет цветов прекраснее фиалок, Петр Ильич же стоял за ландыши, которые считал королями цветов.

– Твои фиалки пахнут, словно помада из табачной лавки! – ехидно замечал он брату.

Тот без запинки парировал:

– А твои ландыши похожи на ночные чепчики!

После чего оба дружно хохотали.

Наслаждался Петр Ильич и обществом Коли: шаловливый мальчик отличался мягким, нежным и кротким нравом. Слушался он моментально, стоило Модесту лишь нахмурить брови. С прошлого года Коля сделал огромные успехи: стал свободно говорить обо всем, а когда хотел, чтобы его поняли люди непривычные, выговаривал каждый звук тихо и отчетливо. Модест запрещал ему говорить быстро, но обладавший живым характером ребенок постоянно забывал и начинал тараторить, объясняя подробности жестами, до того выразительными, что смотреть на него было необычайно занимательно. Коля умел читать по губам и прекрасно понимал окружающих, если четко и резко выговаривать согласные. Со своим же воспитателем он общался так свободно, что со стороны невозможно было догадаться о его глухоте.