Музыка души

Несколько дней спустя в Артистическом кружке состоялся маскарад. Петр Ильич поспорил с Кашкиным, что они нарядятся так, что друг друга не узнают. Трудность состояла в том, что на общественные маскарады маски надевали только дамы, мужчины же приходили без них.

Петру Ильичу пришла в голову гениальная идея переодеться дамой. Он договорился со знакомой московской барыней, которая все равно идти не собиралась, позаимствовать у нее роскошное домино: из черного кружева, с прилагавшимися к нему бриллиантами и веером из страусовых перьев – единственная в своем роде вещь, шитая на заказ.

Петр Ильич нарядился, надел маску и наслаждался своей полной неузнаваемостью. А заодно забавлялся смущением и испугом мужа той самой дамы, который взялся на маскараде ухаживать за какой-то артисткой, уверенный, что жены не будет. Тихонько посмеиваясь про себя, Петр Ильич прогуливался взад-вперед мимо танцующих и беседующих гостей, пытаясь высмотреть серди них Николая Дмитриевича. Однако нигде его не находил. Даже закралась мысль: а не решил ли он тоже нарядиться дамой?

Между тем, в третий раз пройдя мимо столика, за которым сидела мило беседующая компания, Петр Ильич, обернувшись, увидел одного из собеседников со спины. И спина эта была так знакома… Замерев от неожиданности, он широким жестом ударил себя по лбу и громко воскликнул:

– Идиот, да ведь он же обрился!

Хитроумный Кашкин, обернувшийся на восклицание, оказывается, просто-напросто сбрил усы и бороду, из-за чего стал совершенно неузнаваем без всякой маски. Ну, а по характерному жесту и голосу все тут же узнали Петра Ильича. Инкогнито обоих друзей было раскрыто ко всеобщему увеселению.

Свободное время Петр Ильич часто проводил в доме своего издателя. У Юргенсона было четверо детей и один из них – Борис – стал его крестником. Обычно Петр Ильич приходил как раз к тому времени, когда дети возвращались с учебы и собирались вокруг чайного стола.

Однажды дочка Юргенсона Саша вернулась из школы вместе с подругой, которая в тот день ухитрилась получить единицу, о чем Саша по секрету сообщила Петру Ильичу.

– Только, пожалуйста, маменьке не говорите! – заключила она свой рассказ.

Она была столь забавна в серьезности, с которой воспринимала плохую отметку, что, когда все сели обедать, Петр Ильич не удержался и принялся дразнить Сашу, показывая ей пальцем единицу. Она испуганно расширяла глаза, оглядывалась на мать, на свою подружку, боясь, как бы кто не разгадал секрет.

В другой раз Петр Ильич принес детям свои фотографии и каждому сделал шутливые подписи. Для Бори: «Мастодонту от старой обезьяны». Для Гриши: «Язвительнейшему из смертных» – этот мальчик имел привычку таинственно иронично улыбаться, как бы говоря: «Знаю я вас, меня не обманете». А Саше он написал просто: «Саше – Петя», – пояснив:

– Эта надпись по своей краткости подобна надписи на статуе «Медный всадник»: «Петру – Екатерина».

Она расцвела от удовольствия после такого сравнения.

В ноябре в Москву с концертом приехал Камиль Сен-Санс. Петр Ильич на удивление быстро сошелся с ним после первого же знакомства: у них обнаружилась масса общих симпатий и антипатий как в сфере музыки, так и в других искусствах. Когда Петр Ильич, целиком занятый мыслями о «Лебедином озере», завел речь о балете, Сен-Санс обрадовано воскликнул:

– Да-да, вы правы: балет недооценивают. А знаете, в молодости я прекрасно умел подражать танцовщицам. Сейчас-то ловкость, конечно, уже не та…

– Вы тоже? – удивленно воскликнул Петр Ильич. – И я любил в юности изображать разные па.

Оба композитора тут же решили похвастаться друг перед другом своим искусством. На сцене консерваторского зала они исполнили маленький балет «Галатея и Пигмалион». Сорокалетний Сен-Санс танцевал Галатею, а тридцатипятилетний Петр Ильич – Пигмалиона. Рубинштейн заменял оркестр. Больше в зале никого не было, и это только способствовало веселью.

Общение с Сен-Сансом долго не продлилось: с тех пор как он покинул Москву, они с Петром Ильичом больше не пересекались и переписку не поддерживали.

***

К декабрю в квартире, которую снимал Петр Ильич, стало невыносимо холодно, и пришлось в который раз переезжать. Теперь он поселился в Крестовоздвиженском переулке в типичном для Москвы двухэтажном доме светло-желтого цвета. Там он снял три уютные комнаты с передней, кухней, ватерклозетом и проведенной водой.

Модест окончательно решил, что государственная служба не для него, подал в отставку и взялся за воспитание глухонемого мальчика – Коли Конради. К этому делу необходимо было подготовиться: в педагогике Модя смыслил еще меньше, чем в юриспруденции. Родители его будущего воспитанника отправили его на год в Лион, где процветал метод звукового обучения глухонемых в частной школе Гугентоблера. Петр Ильич сопровождал брата за границу.

Дорогу занесло снегом, они опоздали на двенадцать часов и вынуждены были провести ночь в отвратительной корчме в Бресте. Но ничто не могло испортить восторженного настроения Модеста, впервые выехавшего в Европу. Петр Ильич посмеивался над его наивностью, но и радовался его счастью, невольно заражаясь энтузиазмом брата. Показывая ему Берлин, он точно сам впервые видел город.

В Женеве как раз в это время отдыхала Александра с семьей. Братья предполагали остановиться в гостинице неподалеку, но Саша воспротивилась, ни за что не желая отпускать их от себя. Так что поместились в тесноте, зато все вместе. Петр Ильич с удовольствием повидался с родными, пообщался с племянниками, особенно самым младшим – четырехлетним Володей, которого называли Бебинькой. Тот, чувствуя расположение к себе, пользовался этим и помыкал обоими дядями, как хотел.

Потом заехали в Париж специально ради «Кармен» Бизе. Никогда еще произведение современной музыки так не пленяло Петра Ильича. Опера казалась ему совершенством. Да и удивительная игра Галли-Марье, исполнявшей роль Кармен, впечатляла. Как певица она не обладала выдающимися данными, зато как актриса была изумительна. После спектакля Петр Ильич рассказал Модесту слышанную им от Шиловского историю:

– На последнем представлении перед смертью Бизе Галли-Марье в сцене гадания действительно выбрасывала из колоды карт одни пики. Будучи суеверной, она была так потрясена, что ей сделалось дурно, и она не могла окончить действия.

Эта история взволновала Модеста. Во время поездки Петр Ильич обнаружил, что младший брат непостижимым образом стал религиозен. Хотя сам он давно отошел от Церкви и даже спорил по этому поводу с Модестом, не соглашаясь с его воззрениями, все-таки в глубине души радовался стойкости брата в вопросах веры и ни за что не хотел бы пошатнуть ее. Это не мешало ему устраивать страстные дискуссии и с удовольствием наблюдать, как Модя отстаивает свои убеждения. Все-таки вера не вследствие привычки, а вера разумная, представлялась Петру Ильичу величайшим счастьем. Умный и в то же время искренно верующий человек обладает такой броней, против которой совершенно бессильны всякие удары судьбы.

Сам Петр Ильич, не веря в церковные догматы, многого не понимая, тем не менее любил церковные службы и часто бывал у обедни. Литургия Иоанна Златоуста представлялась ему одним из величайших художественных произведений. Если следить за службой внимательно, вникая в смысл каждого обряда, то нельзя не умилиться духом, присутствуя при православном богослужении. Любил Петр Ильич и всенощное бдение. Отправиться в субботу в какую-нибудь древнюю, небольшую церковь, стоять в полумраке, наполненном дымом ладана, углубляться в себя и искать ответа на вечные вопросы, пробуждаться от задумчивости, когда хор запоет: «От юности моея мнози борят мя страсти», – и отдаваться влиянию увлекательной поэзии этого псалма, проникаться тихим восторгом, когда отворятся царские врата и раздастся: «Хвалите Господа с небес!» – всем этим он бесконечно наслаждался.

Два дня спустя братья расстались: Петр Ильич вернулся в Россию – в Петербург для переговоров о «Кузнеце Вакуле»; Модест остался во Франции.