Музыка души

Однако он заблуждался в оценке успеха «Кузнеца Вакулы»: опера выдержала семнадцать представлений, на которых аплодировали уже гораздо больше, чем на премьере. Пресса особенно не хвалила, но и ругать – сильно не ругали. Все отнеслись к композитору с уважением, но его произведением по большей части остались недовольны.

Петр Ильич вернулся в Москву глубоко разочарованный. Однако вопреки горечи от неуспеха «Вакулы», энергия и вера в себя не поколебались в нем нисколько. Опечаленный судьбой любимого детища, страдающий от болей в желудке, он развернул в Москве бурную деятельность. Задумал новую оперу на сюжет «Отелло», написал «Вариации на тему рококо» для виолончели, начал переговоры насчет концерта в Париже, составленного исключительного из его сочинений.

К «Отелло» он, правда, некоторое время спустя охладел, а концерт в Париже так и не состоялся – в основном из-за финансовых проблем: Петр Ильич так и не смог достать необходимую для такого предприятия сумму.

***

В декабре в Москву приезжал граф Лев Николаевич Толстой. Еще совсем юношей, с первого появления в печати произведений Толстого Петр Ильич полюбил этого писателя до такой степени, что тот представлялся ему не человеком, а полубогом. В особенности он восхищался повестями «Детство и отрочество», «Казаки» и романом «Война и мир».

Петру Ильичу страстно хотелось познакомиться с Толстым, узнать не только писателя, но и человека, и он просил Рубинштейна устроить в консерватории музыкальный вечер исключительно для Льва Николаевича. В течение этого вечера Петр Ильич издалека с трепетом наблюдал за реакцией писателя. Высокий, мощного телосложения, с окладистой бородой и пронзительными голубыми глазами Толстой казался титаном. Он слушал исключительно внимательно и с видимым удовольствием, а когда играли анданте из Первого квартета, разрыдался при всех. Петр Ильич почти не верил своим глазам и был тронут до глубины души. Неужели это его произведение произвело такое впечатление на великого человека? Никогда в жизни он еще не чувствовал себя столь польщенным.

По окончании концерта Толстой выказал желание познакомиться с автором взволновавшей его музыки. Когда Николай Григорьевич представлял их друг другу, Петра Ильича охватил страх и чувство неловкости. Ему казалось, что этот величайший сердцеведец одним взглядом проникнет во всей тайники его души. Но… ничего не произошло. Толстой весьма мало обнаруживал то всеведение, которого боялся Петр Ильич. Видно было, что ему просто хотелось поболтать о музыке, которой он интересовался, но в которой слабо разбирался. Более того – Петра Ильича поразили и возмутили высказывания Толстого о Бетховене.

– Как хотите, я не понимаю, почему его так превозносят, – непререкаемым тоном заявил Лев Николаевич (у него вообще была манера высказывать свое мнение так, будто это истина в последней инстанции). – По-моему, Бетховен – посредственный композитор, ничего гениального в его сочинениях нет. Ведь вы согласны со мной, Петр Ильич?

Петр Ильич попытался спорить, но быстро понял, что чужого мнения Толстой не приемлет, а аргументов не слышит. Как же так? Ведь низводить до своего непонимания всеми признанного гения – свойство ограниченных людей. Эта черта совершенно не шла великому писателю. Спорить, доказывать свое мнение Петр Ильич не умел, а потому оставалось притворяться серьезным и благодушным, молча страдая. Ему было неприятно, что существо, умевшее поднимать из глубочайших недр души самые чистые и пламенные восторги, говорит вещи, недостойные гения. Не знать, не видеть этих будничных мелких черт в образе, который он в своем воображении украсил всеми добродетелями и достоинствами, было бы отраднее.

Еще дважды за время пребывания в Москве Толстой бывал у Петра Ильича, и, когда разговор не касался музыки, общение с ним получалось интересным и даже поучительным. Особенно это касалось вопросов творчества.

– Тот художник, который работает не по внутреннему убеждению, а с тонким расчетом на эффект, – страстно уверял Лев Николаевич, – тот, который насилует свой талант с целью понравится публике и заставляет себя угождать ей, тот не вполне художник, его труды не прочны, успех их эфемерен.

С этим Петр Ильич не мог не согласиться, слова писателя глубоко запали в его душу. И все же новое знакомство не доставило ничего, кроме тягости и мук. В таких случаях Петр Ильич чувствовал, что из желания понравиться, угодить, он невольно то рисуется, то напротив таит искренние порывы, боясь покоробить собеседника. Необходимость играть роль становилась источником самых тяжелых переживаний для его правдивой натуры.

Они обменялись двумя письмами, после чего общение прекратилось. Несмотря на гордость, которую Петр Ильич испытал, видя отношение писателя к его сочинениям, он был разочарован в его личности, и даже любимейшие произведения Толстого временно утратили для него свою прелесть.

Отныне Петр Ильич еще больше утвердился в убеждении, что не стоит лично знакомиться со своими кумирами – пусть они остаются на недосягаемой высоте. Однако неприятное впечатление вскоре забылось – Толстой по-прежнему оставался одним из любимейших писателей Петра Ильича.

Сильно беспокоило его молчание Модеста. Брат никогда не был аккуратен в корреспонденции, но в последнее время как-то уж слишком долго не приходило от него вестей. Склонный всегда предполагать худшее, Петр Ильич в попытке отогнать дурные мысли отругал брата в шутливой форме:

«Милостивый государь!

 Модест Ильич!

Я не знаю, помните ли Вы еще о моем существовании. Я прихожусь Вам родным братом. Состою профессором здешней консерватории и написал несколько сочинений, как-то: опер, симфоний, увертюр и других. Когда-то Вы удостаивали меня вашим лестным вниманием. Мы даже совершили с Вами в прошлом году путешествие за границу, оставившее в сердце моем неизгладимо-приятные воспоминания. Потом Вы нередко писали мне милые и весьма интересные письма! Теперь все это кажется мне лишь сладким, но несбыточным сновидением. Да, Вы забыли и не хотите знать меня!!!

 Но я не таков, как Вы. Несмотря на мою ненависть к ведению корреспонденции, несмотря на усталость (теперь 12 часов ночи) сажусь, чтобы напомнить Вам о себе и воодушевляющих меня чувствах любви к вам.

А перед праздниками, братец, очень я близко сошелся с писателем графом Толстым, и очень они мне понравились, и имею я теперь от них очень милое и дорогое для меня письмо. И слушали они, братец мой, первый квартет и во время анаданте ажно слезы проливали. И очень я, братец мой, этим горжусь и ты, братец мой [совершенно противуположный предыдущему тон горделивой презрительности], не забывайся, потому я ведь, братец ты мой, птица довольно важная. Ну, прощай, братец ты мой. Твой разгневанный брат

                                                                  П. Чайковский».

Ответ не замедлил прийти со всеми извинениями.

***

Последние лучи заходящего солнца освещали гравюру, изображавшую Людовика XVII, и портрет Антона Григорьевича, подаренный когда-то Петру Ильичу Марией Бонне – его соученицей по Петербургской консерватории. Дрожащее пламя свечи бросало блики на разложенные на столе бумаги. Москву за окном покрывало пушистое одеяло снега, от мороза на стекле расцветали узоры. Но здесь, в квартире было тепло и уютно.

– К вам гость, Петр Ильич.

Алеша бесцеремонно распахнул дверь, даже не потрудившись постучать. Мальчик вообще был довольно нахальным, но Петр Ильич прощал ему грубоватые манеры за услужливость и преданность. Стоило бы временами его осаживать, да Петр Ильич никогда не умел быть строгим с прислугой.

Он слегка раздраженно поднял голову от ученических задач – опять его отвлекают от работы! – и кивнул:

– Проси.

Стремительным шагом в комнату зашел Иосиф Котек, извинился:

– Прошу прощения, что отвлекаю, Петр Ильич, но у меня правда очень важное дело.