Музыка души

Николай Дмитриевич пригласил друга к себе в поместье, чем тот и воспользовался. Кондратьев жил в совершеннейшей глуши. Сначала ехали по железной дороге, потом от станции Ворожба – на дилижансе, а уже в Сумах гостей поджидали лошади Кондратьева.

Но все трудности дороги померкли по сравнению с невыразимой прелестью местной природы. Имение располагалось рядом с очаровательной рекой Пселл с быстрой прозрачной водой, кругом расстилались изумрудные равнины заливных лугов, окаймленных группами дубовых лесов. Петру Ильичу отвели две отдельные комнаты, где он жил в полном уединении.

У Николая Дмитриевича была пятилетняя дочка Надежда – Диночка – с которой Петр Ильич, обожавший детей, сразу подружился. Она любила забираться к нему на колени и рассказывать все подробности своей жизни, которые он выслушивал с неподдельным интересом. Детские горести и радости бесконечно его умиляли, и он мог часами возиться с малышами. Такие-то минуты порой заставляли пожалеть об отсутствии собственной семьи.

Заходя к Дине в комнату, Петр Ильич говорил:

– Ну, показывай игрушки.

И девочка с восторгом принималась демонстрировать свои богатства. Любившая старшего друга Диночка по утрам обходила все уголки сада в поисках цветов и приносила ему большие букеты. Такое внимание ребенка безмерно его трогало.

На обратном пути с Петром Ильичом и Модестом произошел трагикомический случай. Поначалу все шло хорошо, настроение было прекрасное, и они не заметили, как доехали до станции между Сумами и Ворожбой. Здесь братья позавтракали, после чего их ждала неприятная неожиданность. Когда Петр Ильич подозвал станционного смотрителя – невысокого мужчину средних лет – и велел закладывать лошадей, тот, даже не пытаясь изобразить сожаление, невозмутимо ответил:

– Нечего закладывать, барин: все лошади в разгоне. Придется обождать.

Рассердившись, да к тому же под действием выпитого за завтраком практически натощак вина, Петр Ильич начал спорить с ним, а тот, явно не считая их важными персонами, в свою очередь стал кричать. В пылу спора, надеясь испугать и пристыдить наглого смотрителя, Петр Ильич воскликнул:

– Да знаете ли вы, с кем говорите?

Но он не поддался на эту избитую ловушку и высокомерно ответил:

– И знать-то нечего всяких встречных!

Еще более подзадоренный презрительным ответом, Петр Ильич потребовал жалобную книгу. Смотритель, нисколько не испугавшись, моментально принес ее. Поняв по этой поспешности, что жалоба сама по себе, да еще подписанная никому ничего не говорящим именем Чайковского, не будет мщением достойным проступка, Петр Ильич подписал под ней: «Камер-юнкер князь Волконский».

Не прошло и четверти часа, как смотритель пришел доложить, что лошади поданы. Манеры его разительно поменялись: он весь стал услужливость и почтение:

– Умоляю, простите, ваше сиятельство. Это все староста виноват: лошади, возившие одно важное лицо, вернулись, а он, подлец, не доложил. Вот и вышла задержка. Все готово, ваше сиятельство. Вы можете езжать.

Сменив гнев на милость, Петр Ильич дружелюбно распрощался со смотрителем, и братья отправились в путь, радуясь удачной выдумке. Они прибыли в Ворожбу почти одновременно с поездом, на котором Петр Ильич должен был ехать дальше. И только тут, подойдя к кассе взять билет, он обнаружил, что бумажник со всеми деньгами и документами остался на станции возле жалобной книги.

Мало того, что он пропускал свой поезд – а следующий шел только на другой день, – так приключение еще грозило позором: станционный смотритель наверняка заглянул в бумажник, а там рядом с деньгами лежали паспорт и визитные карточки, уличающие в самозванстве.

Пока братья обсуждали, что предпринять, подошел другой поезд, на котором Модест должен был ехать в Киев. Несмотря на его протесты и желание остаться, Петр Ильич потребовал, чтобы он ехал.

Отправив брата, он начал хлопотать о месте в дилижансе: хочешь – не хочешь, а за бумажником придется возвращаться. Боясь лично предстать перед станционным смотрителем, он договорился с хозяином дилижансов, чтобы тот устроил ему доставку бумажника.

– Как ваша фамилия? – спросил тот.

Напустив на себя самый наглый вид, какой только мог, Петр Ильич ответил:

– Князь Волконский.

Хозяин дилижансов сразу сделался учтив и согласился избавить его от поездки. Дилижанс отъехал, а ложный князь устроился в гостинице, тоскливо попивал чай и с ужасом думал о предстоящей развязке.

Как будто этого было мало, всю ночь Петру Ильичу, до смерти боявшемуся мышей, пришлось воевать с громадными крысами, которые лезли на кровать, бегали по мебели и поднимали невероятный шум. Окончательно же его добило полученное утром известие, что смотритель наотрез отказался поручить бумажник ямщику.

Пришлось ехать за ним самому.

Более отвратительных двух часов Петр Ильич не переживал за всю жизнь. К станции он подъезжал, внутренне содрогаясь от ужаса. Но не успел он выйти из экипажа, как смотритель выбежал навстречу, заговорил, усиленно кланяясь:

– Приношу глубочайшие извинения, ваше сиятельство, что осмелился побеспокоить вас. Но как отдать документы чужим – кругом столько проходимцев!

Петр Ильич вздохнул с облегчением: может ли такое быть, что смотритель даже не заглянул в бумажник? Вот уж необычайное чудо! Тронутый удивительной деликатностью и честностью этого человека, он произнес:

– И вы меня простите, что погорячился давеча. Мне не следовало так выходить из себя. Я вам очень благодарен, что вы сохранили мой бумажник. Как ваша фамилия, любезнейший?

Вытянувшись как по приказу «смирно», смотритель радостно отрапортовал:

– Чайковский, ваше сиятельство!

Едва не поперхнувшись, Петр Ильич с трудом сохранил невозмутимое лицо, поспешно распрощался со смотрителем и пустился в обратный путь. Поначалу он решил, что это была остроумная мистификация, своего рода месть за нанесенные накануне обиды. И даже попросил Кондратьева навести справки. Но нет. Однофамильство смотрителя с Петром Ильичом документально подтвердилось.

***

Работа рецензента в  «Московских ведомостях» становилась столь же тягостна, как консерваторские уроки. Однако Петр Ильич считал и то и другое неприятным, но священным долгом: должен же среди тех, кто пишет о музыке, быть хотя бы один профессиональный музыкант! Да и лишний заработок был совсем не лишним: деньги он тратил моментально, сам не понимая, как это получается.

Новый сезон ознаменовался проблемами с консерваторией. До сих пор она существовала на частные пожертвования, и ее материальное положение настолько пошатнулось, что поднимался вопрос о закрытии. С одной стороны, возможное закрытие консерватории Петр Ильич считал несчастьем для Москвы. С другой стороны, он тогда освободился бы от опротивевших уроков. Он даже начал обдумывать варианты дальнейшего существования: вернуться ли в Петербург или махнуть в Киев к Толе.

Но выбирать не пришлось: высочайшим повелением консерватории назначили государственную субсидию в двадцать тысяч рублей ежегодно. Петр Ильич сам не понимал, разочарован он или рад.

Осенью Николай женился на Ольге Сергеевне Денисьевой. Вот уже второй брат обзавелся семьей – свободными оставались только близнецы, но те были еще слишком молоды. И у Петра Ильича все чаще стали появляться мысли о том, чтобы тоже подыскать спутницу жизни, но… Слишком он привык жить один, слишком погружен был в свою работу, слишком ценил устоявшийся распорядок и всякое посягательство на него воспринимал крайне враждебно. Да и зарабатывал он не настолько много, чтобы содержать семью.

***

На Рождественских праздниках Петра Ильича неожиданно вызвали в Петербург для присутствия в оперном комитете, решавшем судьбу «Опричника». Из всех членов комитета он считал достойным музыкантом только Эдуарда Францевича Направника – дирижера Мариинского театра. Необходимость играть перед таким ареопагом свою оперу казалась унизительной. Он сделал все возможное, чтобы избежать этого, но не преуспел. Пришлось явиться робким просителем, переживая за судьбу «Опричника», перед людьми, на которых он привык смотреть свысока. Нервы были взвинчены до такой степени, что Петр Ильич, всегда в Петербурге первым делом навещавший отца, на этот раз не решился показаться ему на глаза, дабы не пугать своим убитым видом.