Музыка души

Месяц спустя в узком кругу – на квартире Николая Григорьевича – сыграли Второй квартет. Хозяин квартиры отсутствовал, зато был его брат, который слушал с мрачным недовольным видом, а по окончании резко заявил:

– Это совсем не квартетный стиль! Я совершенно не понимаю сочинения!

Было до невозможности обидно слышать такое от любимого учителя, но Петр Ильич ничего не ответил, сказав себе, что Антон Григорьевич никогда не признает его музыку и пора к этому привыкнуть. Зато остальные слушатели, как и исполнители, пришли в восторг и долго поздравляли автора.

С большим успехом в Петербурге сыграли Вторую симфонию. Однако Кюи остался верен себе:

«Интродукция и первое аллегро оказались слабы, ничтожность композиторства г. Чайковского в них проглядывает повсюду…»

Прочитав этот отзыв, Петр Ильич поморщился  и, скомкав, отшвырнул газету. Нападки Кюи давно перестали его задевать, лишь вызывали досаду.

Приехав в Петербург ради постановки «Опричника», он с неудовольствием и обидой обнаружил, что Направник позволил себе сделать обилие сокращений в партитуре. Но он проглотил возмущение и смолчал, чуть позже признав их справедливость.

Черновые репетиции уже прошли. Хор и солисты знали свои партии, и Петр Ильич остался доволен исполнением. И все бы прекрасно, если бы не болезнь певицы Абариновой. Другого меццо-сопрано не нашлось, и партию Басманова пришлось поручить тенору – Васильеву второму. Обладая сильным голосом, он плохо им владел. Если в ансамблях резкий звук его голоса смягчался голосами других певцов, то в сольных партиях выходило совсем скверно. Да и его внешность совершенно не подходила к изображению женственно-изнеженного царского любимца. Впрочем, роль была второстепенна, и Петр Ильич смирился с этим.

Он все больше разочаровывался в своей опере. И чем дальше шло разучивание, тем его настроение становилось мрачнее и раздражительнее. Он даже послал в Москву телеграмму, чтобы никто не приезжал на премьеру. Однако его не послушались: весь главный состав Московской консерватории во главе с Николаем Григорьевичем прибыл в начале апреля в Петербург. Петр Ильич и радовался вере друзей в него, и боялся позора и разочарования.

Дошло до того, что, когда Модест, полушутя принялся критиковать сценарий первого действия «Опричника», Петр Ильич, задетый за живое, накричал на него так, как, наверное, не кричал никогда в жизни. Модест обиделся до слез, не понимая причины его резкой выходки. Моментально остыв, Петр Ильич с таким искренним раскаянием просил прощения, что Модя сразу перестал дуться.

В качестве примирения они пошли вместе обедать в Пассаж, после чего Модест предложил пройтись до Александринского театра, чтобы посмотреть афишу. В чудесную солнечную погоду приятно было размять ноги, погулять по Невскому проспекту и по живописному Екатерининскому скверу. Даже несмотря на пронизывающий ветер с Невы.

Каково же было удивление братьев, когда оказалось, что афиша рядом с театром прикреплена вверх ногами. Они посмеялись над своей неудачей, и Модест с невероятно серьезной физиономией, но с веселыми искрами в глазах заявил:

– Вот буду я писать твою биографию и непременно упомяну этот случай: «Как сейчас помню, незабвенный брат мой…»

Петр Ильич снова принялся хохотать, позабавленный подготовкой Моди к роли его биографа.

Вопреки ожиданиям автора, премьера прошла с большим успехом. Композитора шумно и единодушно начали вызывать уже после второго акта.

На спектакле присутствовал Илья Петрович. Вместе с Модестом они сидели в ложе, наблюдая оттуда ликование зрителей.

– А скажите, папенька, – заметил радостный Модест, когда публика снова начала требовать автора на сцену, – что, по-вашему, лучше для Пети: переживать этот успех или, будучи чиновником, получить орден Анны первой степени?

Как ни рад был Илья Петрович за сына, он все же сожалел о загубленной юридической карьере. И, секунду подумав, он с сожалением ответил:

– Все-таки Анненская звезда лучше.

Оно было бы и спокойнее, и надежнее, чем артистическая слава, которая сегодня есть, а завтра нет. Но уж что сделано, того не воротишь. И в любом случае Илья Петрович никогда не принуждал своих детей к чему бы то ни было против их воли.

Отзывы прессы были и многочисленны, и разноречивы. Кюи, как всегда, обругал, зато Ларош признал представление «Опричника» истинным событием, «явлением в высшей степени отрадным». Прочие критики колебались между этими противоположными мнениями. Но никто не мог быть так суров к опере, как сам автор. Она казалась ему настолько плохой, что с репетиций он сбегал, чтобы не слышать ни одного звука, а на первом представлении готов был провалиться от стыда. И даже восторженные отзывы московских друзей не смогли изменить его мнения. На третий же день после премьеры он уехал в Италию.

Крайнее недовольство «Опричником» поселило в сердце уныние и отчаяние в своих силах. Но лишь на короткое время. По возвращении из-за границы Петра Ильича уже переполняло лишь одно нетерпеливое желание: доказать всем, и в первую очередь себе, что он может больше. Партитура «Опричника» казалась ему грехом, который нужно поскорее искупить, виной перед собой и перед другими, которую надо во что бы то ни стало загладить. Средство для этого существовало одно – написать другую оперу. Скоро подвернулся и случай: дирекция Русского музыкального общества объявила конкурс на сочинение оперы «Кузнец Вакула».

Не сразу Петр Ильич решился взяться за эту работу, опасаясь, что она пропадет даром: только опера-победитель могла быть поставлена на сцене. Тем не менее с предложенным либретто он ознакомился и был им очарован. Убедившись, что у него не будет конкурентов из композиторов равной ему силы, Петр Ильич принялся за задачу, совершенно влюбленный в нее, и уехал работать к Кондратьеву в Низы, сопровождаемый новым слугой по имени Алеша. Михайла, отказывавшийся покидать Москву, вместо себя предложил своего младшего брата, совсем еще мальчишку – милого и услужливого.

Работая с вдохновением и любовью к новому детищу, Петр Ильич закончил партитуру «Воеводы» к концу августа. И тут он обнаружил, что перепутал сроки конкурса и слишком поспешил: до объявления результатов и возможной постановки оперы оставался целый год. Он страшно расстроился: его сжигало нетерпеливое желание поскорее увидеть свое произведение на сцене. Никогда еще он не был так доволен новым сочинением и с тем большим нетерпением жаждал узнать реакцию публики.

***

В сентябре Петр Ильич снова сменил квартиру: поселился там же, на Малой Никитской, но в другом доме. Жилищем он остался доволен, радостно сообщал всем знакомым, что переехал. А когда его спрашивали:

– Что же, хорошая квартира?

Петр Ильич, оживляясь, искренне отвечал:

– Да! Замечательно, уютно, такая маленькая, низенькая, темненькая, ничего не видно, такая прелесть!

Спрашивающий после этого смотрел с недоумением.

Анатолий добился-таки своего: его перевели служить в Петербург, и Киев, который хотелось посетить, чтобы дать отдохнуть расстроенным нервам, утратил вместе с отъездом брата большую часть своей прелести.

Все больше беспокоил Модест, радостно сообщивший, что его на год отправляют за штат. Хотя чему тут радоваться! Нужно добиваться положения на службе, а он занимался не пойми чем! В актеры вдруг решил податься! Петр Ильич отругал брата на все корки, запретив даже и думать об актерстве, но поощрил его литературную деятельность: Модест взялся заменять Лароша в «Голосе» музыкальным рецензентом. Петр Ильич похвалил его первую статью – на самом деле замечательную, – подчеркнув, что служба литературному труду не помеха.

Сочинение фортепианного концерта утомляло до изнеможения. Это было его первое крупное фортепианное произведение, и сказывалась неопытность в подобном роде музыки: приходилось постоянно принуждать себя измышлять фортепианные пассажи. Хотелось закончить поскорее, чтобы Николай Григорьевич сыграл новое произведение в своем концерте.